Жюль Ромэн - Белое вино ла Виллет Страница 2

От половины марта до половины апреля я пользовался Парижем, как только мог, и возвращался в казарму оглушенный, не вполне очнувшийся, вынужденный протирать себе глаза и щипать себя за руку. Я приготовился к самым пресным вещам, вроде упражнений на дворе казармы, под ярким солнцем, или маршировки по зловонным свекловичным полям, где на продолжении трех километров вы не увидите ни дерева, ни коровы, причем все время думаешь, что весна хороша в тысяче уголков света, но только не здесь.

В пять часов я обыкновенно бывал уже у ворот, проходил с беспечным видом мимо дежурного сержанта и торопливо направлялся к крохотной комнатке, которую я снимал в городе за десять франков в месяц: нечто вроде шкафа с окнами, доставлявшего мне, однако, огромное счастье.

Моя комната была расположена недалеко от казармы, на окраине города. Я шел прямо к ней или останавливался на минутку у соседней лавочки купить колбасы или молока.

Но в этот день, 29-го апреля, я решил пойти сначала за газетой. В течение некоторого времени говорили о первом мая, к которому готовились не на шутку. Каждый раз, как я бывал в отпуску в Париже, уже с января или даже с декабря я видел на стенах писсуаров листочки с надписью: «Начиная с 1 мая, мы работаем только 8 часов», и тому подобные вещи. В течение второй половины апреля с обеих сторон шли серьезные приготовления. Вы припоминаете? Буржуа думали, что наступает конец света, ну а народ полагал, что предстоит только начало. Более нетерпеливые никак не могли дождаться. Уже вспыхнула стачка у строительных рабочих и пищевиков. Богатые люди стали закупать целые ящики сардин в предвидении всеобщей забастовки или же старались запрятаться в глухие провинциальные углы. Правительство заверяло, что оно поддержит порядок какою угодно ценою. Но даже самые трезвые считали, что без столкновений не обойтись, тем более, что на это время приходился самый разгар выборной кампании. Через неделю предстояло обновить состав Палаты. Можете себе представить, как интересно было прочитать газету от 29 апреля. Уже несколько дней шли «подготовительные грандиозные» митинги, совещания синдикатов, словопрения социалистической партии, передвижения войск. Стачечники тоже не оставались спокойными. Первого мая всякая отлучка из парижской казармы будет запрещена: с самого рассвета солдаты должны быть под ружьем; мэрии предполагалось занять войсками, на улицах расставить кавалерийские патрули; и что еще?

Что касается нас, мирных пехотинцев Питивье, то мы уже знали, что нам в течение суток будет запрещено покидать казарму.

Многие из нас были парижане, с Монмартра, предместья Сент-Антуан или из Ла Виллет, и власти несомненно опасались, что мы не станем препятствовать пролетарскому выступлению.

Итак, я сгорал от нетерпения прочитать парижский листок и торопился в ближайший писчебумажный магазин.

Было пять или десять минут шестого. Я вышел одним из первых; в этот вечер мои солдатские башмаки, можно сказать, обновляли улицу Курон.

Вдруг я слышу, как кто-то догоняет меня и кричит: «Пест!». Я оборачиваюсь и вижу прапорщика взвода освобожденных от занятий, к которому принадлежал я. Этот прапорщик имел репутацию «шикарного парня» — редкую для прапорщика! — и, к тому же, я не знал за собою никакой вины. Тем не менее, все, кто служил в солдатах, представляют, что встреча со взводным на улице в пять минут шестого не предвещает ничего хорошего. Рисуешь себе мрачные картины; уже видишь себя в карцере.

— Бенэн, — сказал он мне, — вы можете оказать мне услугу.

У меня отлегло от сердца. Вид у него был взволнованный, но доброжелательный, как всегда. Он, казалось, был очень доволен, что ему попался именно я.

— Я полагаюсь на вас; вы человек серьезный и в курсе этих вещей. Тут сейчас такой содом! Не знаю, куда и сунуться. Вы позволите мне сэкономить добрые полчаса. Слушайте. Вот вам официальное донесение командующему корпусом. Снесите поскорее его на почту. Потребуйте отправить вне очереди. Отругайте барышню, если понадобится. Там же, на почте, подождите ответа. Скажите, чтобы он был дан вам в письменной форме. Настаивайте! И бегом приносите его нам.

— В казарму?

— Да, в казарму. А я лечу к ротному. Он еще не предупрежден. Приказ только что получен. К счастью, батальонный был на месте. Батальон сегодня ночью отправляется в Париж. Ну, до свидания!.. Платить не нужно… Да! Если встретите товарищей в городе, скажите, чтобы они мигом возвращались в казарму! Я думаю, очень немногие успели выйти. И я уже изловил пять или шесть.

Я отправляюсь на почту, польщенный тем, что для такого ответственного поручения он предпочел меня пяти или шести встретившимся ему на дороге солдатам.

Депеша была не запечатана; чернила не успели еще высохнуть. Я читаю:

«Приказ получен. Батальон немедленно мобилизуется. Нужно ли брать с собою взвод освобожденных? Просьба ответить немедленно.

Командир батальона Дешан».

Когда я прочитал это, сердце мое забилось, я мигом оживился и пустился во всю прыть. Мне было приятно озадачивать прохожих. Кроме того, я торопился дать ход событиям.

И в самом деле, при виде бегущего бородатого солдата, с бумагою в руке и трагическим выржением лица, улица Курон взбудоражилась, вероятно, единственный раз за ее существование. Почта расположена на углу двух улиц. Путь мой пересекает бравый капрал седьмой роты. Вид у него был самый мирный, и он был в явном неведении относительно надвигающихся событий.

— Капрал! Батальон мобилизуется.

Такие известия всегда производят эффект. Он вздрагивает.

— Что?

— Да. Через час мы отправляемся в Париж. Я несу телеграмму корпусному.

Он косится на бумагу. Я вхожу на почту. Ему наверное хотелось расспросить пообстоятельнее. Но он больше всего боялся опоздать. И вот он тоже пускается бегом. Я блаженствовал.

У окошечка телеграфа стоял старичок. Я подхожу:

— Официальная телеграмма… командиру армейского корпуса… пошлите немедленно! Буду ожидать ответа здесь. Вы передадите его мне.

Барышня немного возбуждена; она считает слова, проверяет адрес, широко раскрывает глаза и передает бумагу сидящему сзади ее чиновнику. Я слышу, как трещит аппарат.

«Отлично! Дело пошло!» — говорю я себе.

Барышня смотрит на меня и нерешительно:

— Вы будете платить?

— Нет, я не должен платить. Телеграмма официальная.

— Вы уверены?

— Уверен.

Она встает, совещается с другим чиновником. Все смотрят на меня с некоторым изумлением и опасливостью, как на взрывчатое вещество, и не говорят мне больше ни слова. Я отхожу от окошечка.

Я провел там полчаса или три четверти часа в каком-то странном возбуждении. Смешно сказать: время перестало существовать для меня. Какая-то сила источалась из всех частей моего тела. Я не мог оставаться на месте. Я расхаживал взад и вперед по конторе. Голова моя испытыпала давление изнутри. Я вызывающе смотрел кругом. Я чувствовал, как огонь сверкает в моих глазах.

Некоторое время у меня не было никаких отчетливых мыслей. Потом горячо пожелал: «Лишь бы мы отправились вместе с другими!»

В этот момент я отчетливо ощутил зарождение событий. На основании газет я думал, что будет пущен в ход только парижский гарнизон. Об этом писали еще накануне. Двадцать или двадцать пять тысяч человек — это неплохо. Но вот оказывается, что снимаются с места также войска, расположенные в провинции. К Парижу стагиваются воинские поезда. Организуется настоящий поход на Париж, обложение Парижа, сжимание кольца, растянутого вокруг Парижа.

Наконец, пришел ответ. Мне протягивают листок. Я не захотел посмотреть в него тут же. Выхожу из конторы. Читаю:

«Захватите с собою всех, кроме больных и слабых».

Я у казармы. Когда я огибал окружающую ее стену, был слышен гул батальона, похожий на различаемый нами иногда в летние дни неясный дробный стук, который издается падающим вдалеке градом.

Я пересекаю двор. Во всем здании происходила возня, лихорадочные сборы, за исключением средней части, где размещались освобожденные.

Вхожу в канцелярию взвода. Там были ротный и батальонный командиры и унтер-офицеры. Все оборачиваются.

— Вы получили ответ?

— Да.

Бумагу выхватывают у меня из рук.

— Мы отправляемся! — говорит ротный.

Нужно было видеть их. Они испытывали крайнее возбуждение, но не выказывали никакой грубости.

Они были сердечны с вами, обращались по-приятельски.

Это было настолько непривычно для меня, что одно мгновенье я подумал, нет ли тут расчета — вы понимаете? Теперь я этого не думаю.

Батальонный командир сказал мне:

— Вы хорошо справились. Прекрасно! Вы оказали нам услугу.

А ротный:

— Ступайте живо! Снаряжайтесь! Предупредите своих товарищей. Нужно, чтобы работа закипела!

Я выхожу; сержанты за мною. Мы взбегаем по лестнице, перескакивая через четыре ступеньки.