Элиза Ожешко - Дай цветочек Страница 2

Как бывает у большинства старых людей, Хаита потеряла всех своих близких… Одни поумирали, другие уехали далеко, а третьи стали ей безразличны…

И теперь Хаита одна на всем свете. Она скупает старую одежду, иногда выгребает даже старый хлам из мусорной свалки и носит все это на своих плечах в больших плетеных корзинах из ивняка. Продает она этот своеобразный товар еще более своеобразным покупателям и… существует.

Вы думаете, что Хаита так и живет без всяких радостей и утех и нет на всем свете ничего, что могло бы заставить заблестеть ее потухшие глаза и вызвать на увядших губах улыбку нежности? Взгляните же на нее вот сейчас, когда, согнувшись под тяжестью своей корзины, пробирается она по краю улицы и рваной кофтой своей трется о стены домов.

Вот подняла она свою голову в желтом платке, в глазах вспыхнули искры, она улыбнулась и дрожащим голосом окликнула:

— Хаимка, Хаимка, ну!

Перебегавший улицу маленький шестилетний мальчик услышал ее зов, бросился к ней, обнял ее, звонко поцеловал ее сморщенный лоб, но сейчас же отвернулся и со смехом и криком погнался за толпой мальчишек, бежавших в ту сторону, где несколько дней назад повешена была огромная вывеска с нарисованным на ней великаном в розовых штанах и зеленой блузе.

За вход в помещение, где показывали великана, надо было платить. Но Хаимек и его товарищи бесплатно целыми часами любовались портретом великана на вывеске.

Хаита не была одинокой. Хаимек был ее внуком от самой младшей дочери, той, которая недолго цвела в терновом венке ее жизни. Смерть унесла розу Хайты-старьевщицы, но сохранила ее образ в оставшемся после нее ребенке. У Хаимки были волосы его матери, каштановые, вьющиеся мелкими кудрями, а глаза такие, как когда-то были у его бабки, — большие, черные, широко открытые на бледном худом личике.

Хаимек — красивый ребенок. Его одежда явно зависит от профессии его бабки. С годовалого возраста носит он жилет из белого ситца и сюртучок ситцевый и шапочку ситцевую. К шапочке пришит сильно измятый кожаный козырек, но Хаимек редко носит шапочку. Он часто забывает ее дома, а на улице появляется в рыжей ермолке, которая еле прикрывает его кудрявую голову.

Хаита всегда собственноручно шьет костюмы Хаимке. Правда, случается это очень редко. Однако всегда странен вид этой старой женщины, когда она в больших очках, занимающих половину ее сморщенного лба, и в желтом платке, плотно прилегающем к ее голове, сидит на низком стуле и, при свете лампочки с длинным стеклом, потемневшими руками кроит и примеряет выцветшее тряпье. Делает она это с необыкновенным напряжением мысли и взгляда и время от времени вполголоса бормочет.

Говорить с собой — ее старая привычка.

— Кто теперь там живет, — шепчет она.

Это она думает о маленькой грязной корчме, в которой родилась и выросла.

— Аи! Аи! Как они были красивы!..

Это вспоминаются ей старые деревья помещичьего сада, под тенью которых она гуляла когда-то маленькой девочкой.

А иногда она, улыбаясь, трясет головой с видом шутливой угрозы.

Это перед взором ее проплывают с серебряным звоном волны ручья и мелькают в них черные глаза заглядывающей в них девушки.

Иногда она тяжко вздыхает.

— Когда он умер, — говорит она, — он был белее той муки, что вечно с него сыпалась! Он умер молодым. Тяжелые мешки таскал он всю жизнь… измучился и… ушел…

Потом добавляет:

— Боже, соедини душу его с душами Авраама, Исаака и Иакова и всех угодных тебе!

— А иногда рассуждает:

— Человек подобен дыханию! Дни его проходят как тень!

И тогда она думает о молодой своей дочери, матери Хаимка, прекрасной розе, которую унесла смерть.

Бывают иногда минуты, когда из рук Хаиты выпадает толстая игла. Она гневно сжимает кулаки. Глаза ее из-под очков пылают негодованием.

— Аи! Аи! Злая женщина, злодейка! Негодная! Как она ограбила меня, как надула! Два злотых взяли у меня за такие лохмотья! А кто мне за них столько даст? О, как я несчастна! Погубила она меня!

Но что-то придумав и успокоившись, прибавляет:

— Ну, кто же мне за это столько даст? А девушка у тех богачей! Она ничего не понимает, она все смеется и скачет. Я пришью к кофте блестящие пуговицы и показывать буду не с той стороны, где дыра, а с той, где будут блестящие пуговицы. Может быть, она мне даже три злотых даст. Заработать злотый! Какое это было бы счастье!..

Мечтая об огромном заработке в целый злотый и лукаво усмехаясь при мысли о блестящих пуговицах, которыми она завтра ослепит молодую горничную, всегда улыбающуюся, Хаита чувствует, что начинает засыпать. Ноги у нее болят от камней, по которым целый день ходила она. Рада бы уже лечь спать, подымается, но чувствует: что-то лежит под ногами. Дрожащей рукой берет лампу и наклоняется. Это Хаимек, — он сидел у нее на коленях и наблюдал за работой; теперь он свалился и спит у ее ног, крепко держа в зажатой руке недоеденный бублик.

Запавшие губы Хаиты расцвели в широкой улыбке. Она ставит лампу на стол, берет в объятия внука и, целуя его разрумянившиеся от сна щечки, говорит:

— Сонуля моя маленькая, я чуть не упала из-за тебя!

И при этом все больше и больше смеется, чуть не хохочет.

Хаимек просыпается, подымает сонные веки и быстро подносит к губам недоеденный бублик. Бабка укладывает внука под перину.

— Бобе, — зовет вдруг ребенок.

— Ну? — отзывается Хаита, снимая свою кофту.

— А где же пятачок, что я сегодня получил от пурица?

Вопрос этот неприятно поражает Хаиту.

— Где пятачок? — кричит она. — Я за окно его выбросила, ты выклянчил его, а я говорила тебе, чтобы ты не попрошайничал. Если ты еще раз не послушаешься меня, розгой тебя отлуплю!

Хаимек не слышит уже ни упреков, ни угроз бабки. Он уже снова заснул с бубликом во рту, с запрокинутыми над головой руками. Темные ресницы бросают тень на розовые щечки, маленький ротик нежно улыбается. Старая бабка гневается еще с минуту, потом вынимает из кармана добытый внуком пятачок, рассматривает его со всех сторон, как бы стараясь убедиться в его сохранности, тяжело вздыхает при этом, мотает головой и, наконец, ложась под перину, говорит:

— Ну, что же делать!

И добавляет:

— Беда!

Иногда бабушка с внуком весело играют вдвоем. Чаще всего это бывает поздно вечером, когда Хаита приходит домой, неся на плечах корзину, полную тряпья, либо купленного, либо собранного на мусорных кучах. Жилище Хаиты находится в самых недрах того лабиринта, который образуют улички и домишки еврейского квартала города Онгрода. Это маленькая избушка, такая низенькая, что рука Хаиты легко достает до почерневших балок потолка, и очень тесная — добрую половину ее занимает глиняная печь. Единственное оконце этой избушки выходит не на улицу, домик стоит среди хаоса перемешавшихся между собой дворов. Их такое множество, что незнакомому с местностью ориентироваться среди них невозможно. Отделенные друг от друга маленькими домишками с гнилыми, накренившимися к земле заборами, дворики эти переплетаются между собой, приобретая самые разнообразные формы: то это узкие, длинные, кривые коридоры, то прямоугольные или круглые клочки земли, — замусоренные, с большими стоячими лужами среди острых камней, загроможденные старыми досками; на этих досках днем качаются дети, а ночью они скрипят и стучат под порывами ветра.

Случается иногда, что Хаимек опережает бабку и первый возвращается домой со своей прогулки по городу. Хаимек расторопный ребенок. Во мраке, царящем в избенке, он разыскивает спички, зажигает маленькую лампу и ставит ее на окно, чтобы она освещала дорогу бабке, когда та будет проходить по двору, похожему на длинный кривой коридор. Все это он делает серьезно, спокойно, осторожно. Затем он начинает производить в избенке розыски. Сначала он отправляется за печку, и по шелесту, который он производит, можно догадаться, что он разгребает лежащую там старую бумагу. Потом заглядывает под стол, под перину и под подушку бабки, а также и под свою, лежащую в углу на полу, перину. Иногда эти розыски остаются совершенно напрасными. Но чаще всего Хаимек находит за печкой или под периной кусок черствой булки, бублик, кусок хлеба или сыра. Тогда он забирается со своей добычей в угол и, с аппетитом поедая свою находку, ждет прихода бабки.

Вскоре за окном на камнях мостовой слышится глухой стук истоптанных башмаков Хаиты. Низенькая дверь широко распахивается, и в нее всовывается — сначала яркожелтый платок, облекающий голову старухи, потом ее сгорбленные плечи, затем большая корзина, переполненная разноцветным тряпьем; среди этого тряпья то тут, то там блестят металлические пуговицы, украшающие изношенную одежду. Тогда и Хаимек срывается со своего места, подскакивает к бабке, помогает ей снять с плеч ношу, протягивает к ней ручки с недоеденным бубликом или сыром и восклицает: