Ги Мопассан - Шали Страница 2

Когда меня хоть ненадолго оставляли в покое, я работал или шел смотреть на обезьян, чье общество мне было несравненно приятней, чем общество моего хозяина.

Однажды вечером, вернувшись с прогулки в свой дворец, я встретил у дверей Харибадада — тот в торжественных и туманных выражениях сообщил, что в спальне меня ожидает подарок государя, и от имени его извинился за недогадливость, помешавшую радже предложить мне то, в чем я так нуждаюсь.

Закончив свою торжественную тираду, посланец с поклоном удалился.

Я вошел к себе и увидел шесть девочек мал-мала меньше, застывших у стены; выстроенные по ранжиру, они казались нанизанными на вертел рыбешками. Старшей было, вероятно, лет восемь; младшей — шесть. Сперва я не понял, с какой стати у меня оказался этот пансион, но затем сообразил, что раджа руководствовался самыми деликатными намерениями: он дарил мне гарем. В знак особенного расположения он выбрал самых молодых — на Востоке плод ценится тем больше, чем он зеленее.

Растерянный, сконфуженный, весь красный, я стоял перед этими крошками, не сводившими с меня больших серьезных глаз и словно уже понимавшими, чего я могу от них потребовать.

Я молчал, не зная, что им сказать. Меня подмывало отослать их обратно, но это было бы смертельной обидой — дар государя не возвращают. Итак, выход оставался один: принять и разместить у себя эту гурьбу детишек.

Девочки не шевелились и выжидательно смотрели мне в глаза, стараясь прочесть мои мысли. Будь он неладен, этот подарок! Какая обуза! Наконец, чувствуя, что становлюсь смешон, я осведомился у самой старшей:

— Как тебя зовут?

— Шали, — ответила она.

Эта малышка была настоящее чудо, подлинная статуэтка: кожа гладкая и чуть тронутая желтизной, как слоновая кость; лицо продолговатое с правильными строгими чертами.

Из любопытства — мне было интересно, что она скажет, — а может быть, желая смутить ее, я спросил:

— Зачем ты здесь?

Она ответила тонким мелодичным голоском:

— Чтобы исполнять все, что ты прикажешь, господин.

Девочка знала!..

Я задал тот же вопрос самой маленькой, и она еще более тонким голоском отчетливо повторила:

— Чтобы исполнять все, что ты прикажешь, господин.

Она была совсем как мышка, ну просто прелесть! Я подхватил ее на руки и расцеловал. Остальные, решив, наверное, что выбор мой сделан, хотели было удалиться, но я остановил их, уселся по-индусски, велел им расположиться вокруг и стал рассказывать сказку о духах, потому что довольно прилично владел их языком.

Они слушали, затаив дыхание, трепеща при каждой небылице, дрожа от страха, всплескивая ручонками. Бедные малютки начисто забыли, зачем их сюда привели!

Доведя сказку до конца, я позвал своего доверенного слугу Лачмана и распорядился принести сладостей, пирожков, варенья, которых они съели столько, что впору было заболеть; затем, поскольку приключение стало казаться мне даже забавным, я решил развлечь своих жен и затеял игры.

Одна из них имела особенно громкий успех. Я расставлял ноги, изображал собой мост, и шесть крошек пробегали под ним — первой самая маленькая, последней самая большая, всякий раз задевавшая меня головой: она наклонялась недостаточно низко. Все прыскали со смеху, и звонкие детские голоса, разносясь под низкими сводами, пробуждали и оживляли дворец своей ребяческой веселостью.

Затем я принял живое участие в устройстве спальни для своих невинных наложниц. И наконец разместил их там под присмотром четырех служанок, также присланных раджой для ухода за моими маленькими султаншами.

Целую неделю я с искренним удовольствием исполнял роль папаши при этих куколках. Нам так хорошо игралось в прятки, кошки-мышки, пятнашки, и девочки пребывали в неутихающем восторге: каждый день я учил их какой-нибудь новой, захватывающей забаве.

Апартаменты мои походили теперь на школу. Мои крохотные подружки, разряженные в великолепные шелка, в шитые золотом и серебром ткани, носились, словно некие человекообразные зверьки, по длинным галереям и тихим полутемным залам — оконные арки смягчали проникавший туда свет.

Потом, однажды вечером, уж не знаю как, старшая из них, та, что звалась Шали и напоминала собой статуэтку из старой слоновой кости, по-настоящему стала моей женой.

Вскоре это прелестное создание, кроткое, робкое, веселое, пылко полюбило меня, и я отвечал ей странной, стыдливой, нерешительной привязанностью, смесью сдержанности, угрызений совести, даже известного страха перед европейским правосудием, с одной стороны, и страстной чувственной нежностью, с другой. Я баловал ее, как отец, и ласкал, как мужчина.

Прошу дам извинить меня: я, кажется, захожу слишком далеко.

Ее товарки по-прежнему резвились во дворце, как стая котят.

Шали не расставалась со мной, кроме тех случаев, когда я шел к радже.

Мы проводили вдвоем незабываемые часы на развалинах древнего дворца, среди обезьян — они подружились с нами.

Шали лежала у меня на коленях, подняв к небу непроницаемое, как у сфинкса, лицо, и подолгу о чем-то размышляла, хотя, может быть, я ошибаюсь и она ни о чем не думала, а просто сохраняла эту чарующе красивую позу — иератическую позу священных статуй, искони характерную для ее благородного и мечтательного племени.

Я приносил с собой на большом медном блюде пирожки, плоды и прочую снедь. Понемногу к нам подбирались обезьяны-самки в сопровождении пугливых детенышей; они усаживались вокруг нас и, не отваживаясь подойти вплотную, дожидались раздачи лакомств.

Наконец кто-нибудь из самцов посмелее приближался ко мне с протянутой, как у нищего, рукой; я давал ему кусок, и он опрометью бежал с ним к своей подруге. Остальные, вне себя от зависти и злости, поднимали неистовый гвалт, и мне удавалось утихомирить их не раньше, чем каждый получал свою долю.

Я так полюбил развалины, что даже попробовал принести туда свои рабочие инструменты. Но, завидев медные части измерительных приборов, обезьяны с дикими воплями пустились наутек — они, должно быть, сочли эти блестящие предметы орудиями убийства.

Нередко мы с Шали проводили вечера в одной из наружных галерей, нависавшей над озером Вихара. Мы молча любовались яркой луной, которая, скользя в просторах неба, набрасывала на воду трепетное покрывало серебристого света, а вдали, на другом берегу, перед нами чернела цепь маленьких стройных пагод, казавшихся грибами, растущими прямо из волн. Взяв в руки задумчивую головку моей маленькой возлюбленной, я медленно, долго, очень долго целовал ее точеный лоб, ее большие глаза, загадочные, как эта древняя сказочная земля, ее молчаливые губы, раскрывавшиеся навстречу ласке. И меня охватывало смутное, неодолимое, но прежде всего поэтичное чувство, мне чудилось, что в этом ребенке я обладаю всей ее таинственной и прекрасной расой, давшей, по-видимому, начало остальным народам земли.

Между тем раджа не переставал докучать мне подарками.

Однажды он прислал вещицу, которой я никак уж не ожидал и которая привела Шали в неописуемое восхищение. Это была всего-навсего картонная коробка, кое-как обклеенная ракушками. Во Франции за нее дали бы от силы сорок су. Здесь она представляла собой бесценное сокровище: это, несомненно, был первый подобный экземпляр во владениях раджи.

Я отставил ее в сторону и больше не прикасался к ней, посмеиваясь при мысли о том, как носятся тут с такой базарной дешевкой.

Но Шали, не сводя глаз с дрянной безделушки, почтительно и восхищенно созерцала ее. То и дело она просила. «Можно потрогать?» Получив позволение, девочка приоткрывала коробку, потом с величайшими предосторожностями опускала крышку и нежно поглаживала тонкими пальчиками россыпь ракушек, словно прикосновение к ним преисполняло несказанным блаженством все ее существо.

Тем временем я завершил свои изыскания, и мне пора было уезжать. Я долго медлил — меня удерживала привязанность к моей маленькой подружке. Но решиться все-таки пришлось.

Раджа затеял с горя новые травли зверей, новые состязания бойцов, но, поразвлекавшись так еще две недели, я объявил, что не могу больше задерживаться, и он отпустил меня.

Расставание с Шали было душераздирающим. Сжимая меня в объятиях, уткнувшись лицом мне в грудь, сотрясаясь от рыданий, она плакала в три ручья. Я не знал, чем ее утешить, поцелуи мои не помогали.

Вдруг меня осенило. Я встал, принес коробку из ракушек и вложил ей в руки:

— Это тебе. Она твоя.

Сперва Шали улыбнулась. Затем лицо ее озарилось той глубокой внутренней радостью, которая вспыхивает в нас, когда несбыточная мечта внезапно становится явью.

Девочка самозабвенно расцеловала меня.

Тем не менее в минуту последнего прощания она вновь безутешно разрыдалась.

Оделив остальных своих жен отеческими поцелуями и пирожками, я уехал.

II