Пролог после боя - Анатолий Пантелеевич Соболев Страница 2

Измотанный войной и последними четырьмя бессонными сутками непрерывного боя, отупевший от взрывов и смерти, солдат почувствовал, как в нем вместе с этим цветком оживают забытые человеческие радости. С благодарностью и удивлением смотрел он на цветок. Вспомнились далекие родимые места, и радостно дрогнуло в груди от мысли, что этим летом увидит он отчий край.

Послышались быстрые твердые шаги, из-за поворота аллеи, из-за черных обугленных деревьев вышел высокий капитан с подвязанной рукой, командир батальона. Во вчерашнем бою, уже в бастионе, в полутемных каменных коридорах со сводчатыми низкими потолками капитан со своим батальоном дрался в рукопашной схватке и получил кинжальное ранение.

Ефрейтор, сидевший верхом на пушке, соскочил и, лихо щелкнув разбитыми сапогами, козырнул. Капитан кивнул в ответ, довольным взглядом окинул подбористую фигуру ефрейтора. А солдат не знал: или закрыть глаза и сделать вид, что спит, или подняться и откозырять. Он робел перед неулыбчивым комбатом. Любил за лихость в бою и побаивался за строгость в службе. Знал, что капитан помнит вчерашнее, когда он замешкался во время атаки, и сейчас скажет об этом при всех. Но ложиться было поздно — они встретились глазами. Солдат встал и вытянулся.

Сквозь толщу лет я не слышу, что именно сказал капитан, может быть, просто спросил:

— Где старшина?

— Тут я, — приподнялся с земли старшина роты, потирая заспанное, побитое оспой лицо.

— Ну что, гвардейцы! — неожиданно улыбнулся комбат, и теперь видно мне, что он очень молод, совсем еще мальчишка.

— Отдыхаем вот, — степенно ответил усатый старшина.

— А я так и не придремнул, — с бесшабашной веселостью сказал комбат. — Наградные на вас составлял.

Он обвел всех бедовым взглядом покрасневших от бессонницы глаз — и тех, кто стоял перед ним, и тех, кто спал, задержал взгляд на солдате и по-мальчишески звонко выкрикнул:

— Всех к наградам! Всех!

Солдат растерянно запереминался с ноги на ногу, а ефрейтор, видать, напористый и не теряющийся ни при каких обстоятельствах, ответил прокуренным голосом:

— А чо, паря, уработали мы фрица! Гля, каку твердыню подмяли!

По говору мнится мне, что земляк это мой, чалдон.

Они разом посмотрели на бастион, краснокирпичный, будто от крови, еще дымящийся, с искореженными орудиями, со взорванными амбразурами, и капитан твердо повторил:

— Всех к орденам! Всех!

По небритому лицу старшины покатилась неожиданная слеза.

— Ты чего, старшина? — с недовольным недоумением комбат свел на переносице черные, еще по-юношески тонкие брови.

— Жалко, — осипшим голосом трудно выдохнул старшина, смущенно вытирая глаза рукавом телогрейки.

— Что жалко? — с начальственной строгостью опросил капитан, но по голосу слышно, что понял он старшину.

— Парней жалко, — ответил старшина, уже поборов минутную слабость. — Не дожили до заветного часу.

Во вчерашнем бою, здесь, под стенами бастиона, захлебнулся в грязной волне крепостного рва его раненый земляк, с которым прошел он всю войну.

Комбат потемнел лицом, еще больше насупил брови, и мне видно, что только звание да молодость, так мешавшая ему при должности, не дают капитану расслабиться и по-человечески поскорбеть вместе с солдатами.

— Встать! — жестко скомандовал капитан.

Спавшие солдаты торопливо повскакивали, привычно хватая сначала оружие.

— Всем к башне! — приказал комбат. — Флаг победы поднимать!

За голыми деревьями виделось озеро и на берегу зубчатая краснокирпичная башня форта «Der Dohna». Там уже собирались солдаты, готовые и победному салюту.

Сквозь марево лет напряженно смотрю я на них, и щемит сердце — живы ли остались? Ведь в то апрельское утро война не была еще окончена.

Кто они? Откуда есть-пошли?

Кто тот зелененький солдатик, кто ухарь ефрейтор, кто он — потерявший друга старшина, кто тот юный и строгий комбат?

Может быть, с одним из них гонял я в детстве колхозных лошадей в ночное и просыпался от кулацкого выстрела в глухом предутрии? Может, с кем-то из них шагал на первомайскую демонстрацию и пел «Взвейтесь кострами…». Может быть, кто-то из них ходил со мною в лютые сибирские морозы на второй год войны в деревню обменивать барахлишко на мешок подмерзлой картошки и мерку ржаной муки? Может, с кем-то из них околачивали мы порог военкомата, чтобы до призыва добровольно уйти на фронт? Может быть, именно с ними ехал я в теплушке через всю Россию на войну?

Мне посчастливилось — остался жив. А они? Ведь в то весеннее утро пал только Кёнигсберг, и до Берлина был еще целый месяц войны!

Бессонными ночами пристально всматриваюсь в тех солдат, стараюсь различить их лица. И чем больше времени проходит с той грозовой поры, тем явственнее проступают они из дымки лет, очищаясь от наносного, лишнего; все лучше, все четче вижу я их; все роднее, все ближе и понятнее становятся они мне.

Все послевоенные годы из туманной синевы, из пороховой гари идут и идут ко мне солдаты, так и не снявшие разбитых кирзовых сапог с натруженных ног. Прихрамывая, не торопясь, появляются они из дальней дали, былинные витязи земли русской с заплечными тощими солдатскими «сидорами» и оружием, готовым к бою. Приходят, курят махорочные цигарки, перематывают сопревшие портянки и смотрят на меня мудро, как люди, познавшие на земле все, даже смерть. Молчаливо спрашивают — смогу ли я рассказать о них правду, одну только правду и ничего, кроме правды. Не собьюсь ли я на ложный пафос, на ненужную романтику; не забуду ли, что, кроме побед, были и тяжкие поражения; не стану ли наводить глянец, прихорашивать их и тем самым вынимать из них суть, лишать живой жизни; не впаду ли я в жалость и не покажу ли их обездоленными горемыками, их, которые не щадили живота своего за землю родную!

Сидят, дымят, перебрасываются между собой негромкими словцами, позвякивают котелками, чистят оружие, смотрят на меня с доброжелательной требовательностью, понимающе ждут, когда найду я силы и уменье рассказать о них, святых и грешных, показать такими, какими были они на самом деле.

И опять напряженно, до боли в висках, всматриваюсь в них, хочу понять, хочу постичь — где истоки их мужества и любви к земле родимой.

Мне кажется — я знаю их, этих парней в серых пробитых шинелях, солдат земли русской, знаю — где, на какой земле взросли они, какой