Полина [современная орфография] - Жорж Санд Страница 2

В ожидании рассвета она легла в постель, но не могла заснуть. Ее воспоминания, долго подавляемые, теперь снова восстали. Она узнавала все предметы, попадавшиеся ей на глаза в гостинице Венчанного Льва. Хотя древняя гостиница во многом изменилась к лучшему в течение десяти лет, однако ж мебель осталась почти в прежнем виде; стены были оклеены обоями, представлявшими лучшие сцены из Астреи[1]: лица пастушек были зашиты белыми нитками, а изорванные пастушки были прибиты к стене гвоздями, проходившими сквозь их грудь. На стене висела чудовищная голова римского воина, рисованная дочерью трактирщика и обделанная в четыре планочки, выкрашенные черной краской; на камине, под стеклянным колпаком, стояла пожелтелая восковая группа, представлявшая какое-то происшествие из греческой мифологии.

«Увы! — говорила сама себе путешественница, — я жила несколько дней в этой самой комнате, двенадцать лет тому назад, когда проезжала здесь с доброй матерью. В этом печальном городе она умирала от нищеты, и я едва не лишилась ее! В ночь отъезда я спала на этой же кровати. О, ночь горя и надежды, сожаления и ожидания! Как плакала бедная, добрая моя Полина, и целовала меня у этого самого камина, где я сейчас дремала, сама не зная, где нахожусь! Как я сама плакала, когда писала имя ее под моим именем, и время нашей разлуки! Бедная Полина! Какова жизнь ее с тех пор? Жизнь старой провинциальной девушки! Должно быть ужасно! Она могла любить! Она была выше всех, ее окружавших! И я хотела бежать от нее, обещала себе более с ней не видаться. Может быть, я принесу ей утешение, вплету один счастливый день в ее печальную жизнь!.. Но если она меня не примет? Если и она заражена предрассудками!.. А это, верно, так, — продолжала путешественница печально, — и можно ли еще сомневаться? Узнав про мои поступки, она перестала писать мне. Она боялась, что испортится или покроет себя позором, прикасаясь к такой жизни, какова моя! О, Полина, ты так меня любила, неужели станешь краснеть за меня?.. Не знаю, что и думать… Находясь так близко от нее, убедившись, что найду ее в прежнем положении, не могу устоять против желания видеть ее. О, я увижу ее, хотя бы она отвергла меня! Если она так поступит, пусть стыд упадет на нее! Я восторжествую над справедливыми опасениями моей гордости, не изменю верованию в прошедшее!.. А она изменит своей клятве!»

В таком волнении встретила она серое и холодное утро, подымавшееся за неровными крышами разбросанных домов, которые безобразно опирались один на другой. Она узнала колокольню, звон с которой, в прежнее время, извещал ее о часах успокоения или мечтаний. Она видела, как жители просыпались в обыкновенных бумажных колпаках; старые, сморщенные лица, о которых она сохранила неясное воспоминание, показывались в окнах. Она слышала, как застучал молот кузнеца под крышей полуразвалившегося дома; видела, как тащились на рынок фермеры, в синих плащах и клеенчатых фуражках. Все тут стояло на прежнем месте, все шло по-прежнему, как в былые дни. Каждое из этих незначительных обстоятельств приводило в трепет сердце путешественницы; все казалось ей ужасно безобразным и бедным.

«Как! — говорила она, — я могла выжить здесь два года, целые два года — и не умерла! Я дышала этим воздухом, говорила с этими людьми, спала под крышей, покрытой мхом, ходила по непроходимым закоулкам! А Полина, моя бедная Полина, и до сих пор живет здесь. Она прекрасна, любезна, умна… Она могла бы блистать, как я, в мире роскоши и блеска!»

Как скоро городские часы пробили семь, она оделась наскоро, и пока лакеи ее проклинали гостиницу и неудобства путешествия с тем нетерпением и тщеславием, которые отличают лакеев знатных господ, она шла по узкой, извилистой улице, касаясь мостовой только носком башмака, как настоящая парижанка. Жители смотрели на нее с удивлением: для них всякая новая фигура была важным событием.

Дом Полины не отличался живописностью, хотя был очень стар. От эпохи, в которую он построен, в нем остались только сухость и неудобство расположения комнат; не было ни романического предания о нем, ни изящных или странных лепных украшений, не было даже вида романтического феодализма. Все в нем мрачно и печально, от медной фигуры, помещенной на ручке калитки, до фигуры старой служанки, безобразной и сморщенной, которая отперла дверь, осмотрела непочтительно гостью с ног до головы и повернулась к ней спиной, сказав очень сухо: дома!

Путешественница радовалась и страдала, входя вверх по винтовой лестнице; замасленная веревка служила вместо перил. Этот дом напоминал ей лучшие годы ее жизни, прекраснейшие события ее юности; но сравнивая свидетелей своего прошедшего с роскошью нынешней жизни, она не могла не жалеть о Полине, которая осуждена была на забвение, как зеленый мох, покрывавший сырые стены.

Она вошла тихо и отворила дверь без стука. Не было перемены в первой комнате, которая получила от хозяев титул гостиной. Пол из красного кирпича, тщательно вымытый; мрачные стены, старательно вытертые; зеркало в дубовой рамке, некогда вызолоченной; тяжёлая мебель, украшенная шитьем какой-то прабабушки; и две или три благочестивые картины, завещанные дядей, бывшим городским пастором, — всё оставалось на прежнем месте, и в том же неизменном виде старости, как было за десять лет пред этим, а за эти десять лет путешественница прожила века! Все, что она видела, поражало ее, как сон.

Обширная и низкая зала представляла глазу довольно приятную, хотя и мрачную картину. В ее перспективе было что-то похожее на строгость и размышление, подобно картинам Рембрандта, в коих различаешь только, во мраке, старую фигуру философа или алхимика, мрачную и жесткую, как стены, печальную и болезненную, как искусно уловленный луч, которым она освещена. Небольшое окно со свинцовыми задвижками, украшенное горшками базилика и герани, одно освещало большую комнату. В окне рисовалась прелестная фигура; казалось, она была тут для украшения картины своей собственной красотой. То была Полина.

Она очень переменилась. Не видя ее лица, путешественница долго сомневалась, точно ли это она? В ее время Полина была ниже целой головой; теперь она стала выше и так тонка, что, казалось, переломится при малейшем движении. На ней было платье темного цвета, с белой манишкой, складки которой были сложены с особенным старанием. Прекрасные каштановые волосы были приглажены на висках со смешною