Адальберт Штифтер - Бабье лето Страница 20

Мне этот способ понравился.

— Церковная утварь нашего края представлена в этой коллекции довольно полно, — сказал мой гостеприимец, — во всяком случае, ничего существенного не пропущено. О мебели светской этого нельзя сказать, поскольку неизвестно, что еще разбросано по разным местам.

Когда я покончил и с этой папкой, мой провожатый сказал:

— Это все зарисовки подлинных предметов, сохранившихся со старых времен, но у нас есть и собственные наброски мебели и других небольших предметов. Покажите их тоже, мастер.

Молодой человек положил на стол новую папку.

Она была гораздо объемистее предыдущих и содержала изображения не только общего вида предметов, но также их чертежи с продольными и поперечными сечениями и горизонтальной проекцией. Тут были рисунки разной мебели, облицовки полов, потолков, ниш и, наконец, даже частей постройки — лестниц и приделов. Все исполнялось с большой осмотрительностью и добросовестностью; иные рисунки были в четырех, даже в пяти экземплярах, каждый раз с какими-то изменениями и поправками. Самые последние всегда были выполнены в цвете, особенно четко тогда, когда предмет надо было сделать из дерева или из мрамора. Я спросил, исполнено ли что-либо из всего этого в самом деле.

— Разумеется, — ответил мой провожатый, — иначе зачем же было изготовлять столько чертежей? Все, что вы видели в нескольких изображениях, последнее из которых выполнено в цвете, было сработано в самом деле. Эти рисунки суть планы и наброски новой мебели, к изготовлению каковой мы, как я уже говорил, постепенно пришли. Если бы вам довелось побывать в том месте, где, как я уже сказал, мебели множество, вы увидели бы там не только многие предметы из тех, что здесь нарисованы, но и такие, которые неотделимы друг от друга и составляют одно целое.

— Глядя на эти рисунки, — сказал я, — и глядя на те, что я видел раньше, приходишь к мысли, что здания определенного времени и мебель, которой следует стоять в этих зданиях, составляют некое неразрывное единство.

— Конечно, — отвечал он, — ведь мебель — родственница архитектуры, как бы ее внучка и правнучка, ведущая свой род от нее. Это несомненно, ведь и нынешняя наша мебель тоже соответствует нынешней архитектуре. Наши комнаты — почти как полые кубики или как ящики, и у мебели, стоящей в таких комнатах, линии обычно прямые, а плоскости ровные. Неудивительно потому, что в наших жилищах гораздо более красивая старинная мебель производит на многих жутковатое впечатление, она противоречит жилью; но люди не правы, если находят эту мебель некрасивой, некрасиво жилье, и его-то и следовало бы изменить. Потому-то в замках и старинных зданиях мебель такого рода и выглядит красивей всего, что там она находит подобающее ей окружение. Мы извлекли из этого обстоятельства пользу и, зарисовывая здания, научились изготовлять мебель, которая бы этим зданиям соответствовала.

— Видя перед собой столько вещей в стольких изображениях, — сказал я, нельзя не проникнуться тем сильным впечатлением, которое все это производит.

— До нас жили весьма глубокие люди, — ответил он, — это не всегда понимали и только сейчас начинают понемногу понимать. Не знаю, как назвать — умилением или грустью — чувство, которое я испытываю, думая о том, что наши предки не завершили своих величайших и важнейших трудов. Полагаясь, видимо, на вечность чувства красоты, они были убеждены, что начатое ими достроят потомки. Их недостроенные церкви стоят в наше время как что-то чужое. Мы не воспринимали их или уродовали безобразными подделками. Хотел бы я быть молодым в такое время, когда в нашем отечестве уважение к первоосновам вырастет настолько, что появятся средства, чтобы идти от этих первооснов дальше. Средства вообще-то есть, только пускают их на что-то другое, ведь и эти постройки остались незавершенными не из-за недостатка средств, а по другим причинам.

На это я сказал, что в затронутом вопросе я не силен, зато по другому поводу, о рисунках, мог бы, пожалуй, кое-что сказать.

— Я долгое время рисовал растения, камни, животных и прочее, очень набил руку и поэтому смею, вероятно, судить. По чистоте линий, по верности перспективы, по умелому расположению каждой части предмета и правильному применению красок эти рисунки кажутся мне совершенно замечательными, и я чувствую себя обязанным это сказать.

Мастер на эту похвалу не отозвался ни словом, он только потупил взгляд, а моего гостеприимца мое суждение, по-видимому, обрадовало.

Он дал знак мастеру завязать папку и положить ее в ящик, что тот и сделал.

Из этой комнаты мы пошли в другое помещение мастерской. Когда мы переступали порог, я думал, что, несмотря на отцовские коллекции, окружавшие меня всю жизнь, в старинных предметах я разбирался до сих пор, в сущности, мало и мне еще надо бы поучиться.

Из комнаты рисунков мы прошли в жилую комнату мастера, где, кроме обычной мебели, стояли тоже чертежные столы и мольберты. Обставлена эта комната была так же приятно, как предыдущая.

Побывали мы и в комнатах помощников, а затем обошли подсобные помещения. Здесь находились всякие предметы, требующиеся в таком заведении. Интереснее всего была сушильня, расположенная за столярной мастерской, откуда и можно было пройти в ее нижнее и верхнее отделения. Она служила для того, чтобы все виды дерева, которое шло в работу, достигали здесь необходимой для мебели сухости, предотвращающей всякие повреждения в дальнейшем. В нижней комнате хранился крупный материал, в верхней — мелкий и тонкий. Я мог убедиться, как основательно здесь было поставлено дело; в сушильне я нашел не только очень большой запас древесины, но и почти все отечественные и иноземные виды ее. В этом я со времени моих естественнонаучных усилий кое-что смыслил. Кроме того, дерево почти сплошь было уже нарезано на болванки удобных для обработки форм, чтобы оно высыхало достаточно надежным образом. Мой провожатый показал мне разные хранилища и объяснил в общих чертах их содержимое.

В нижней комнате я увидел доски лиственницы, связанные как бы в очень большие, странно узкие каркасы и рамы, и, недоумевая, спросил об их назначении.

— В нашей стране, — ответил мой провожатый, — много резных алтарей. Все они сделаны из липового дерева, и некоторые весьма красивы. Они восходят к очень давнему времени, примерно к тринадцатому-пятнадцатому векам, это створчатые алтари, которые при открытых створках походят формой на дароносицу. Частью они сильно повреждены и грозят раньше или позже совсем развалиться. Один мы уже за мой счет восстановили и работаем теперь над другим. Деревянные каркасы, о которых вы спрашиваете, — это остовы, где будут укреплены орнаменты. Орнаменты еще вполне хороши, но их остовы сильно прогнили, отчего и нужно сделать новые, заготовки для которых вы видите.

— Неужели вам разрешили переделывать церковный алтарь? — спросил я.

— Нам разрешили это лишь после многих трудностей, — отвечал он, — но мы таковые преодолели. Особенно препятствовало нам недоверие к нашим знаниям и способностям, и оно было справедливо. До чего можно дойти, опрометчиво разрешая видоизменять имеющиеся произведения искусства? Ведь так можно изуродовать или уничтожить вещи величайшей ценности. Мы должны были показать, что именно мы изменим или добавим и как будет выглядеть вещь после такой переделки. Лишь после того, как мы объяснили, что не внесем никаких изменений в существующую композицию, что ни одно украшение не окажется на другом месте, что ни у одной статуи не будут переделаны ни лицо, ни руки, ни складки одежды, что мы только хотим сохранить то, что есть, в его теперешнем виде, чтобы оно больше не разрушалось, что материал мы обновим только в пострадавших местах, а в целом оставим нетронутым, что прибавим лишь кое-какие мелочи, вид которых точно известен по их полным подобиям, отчего им и можно придать совершенно тот же облик, какой был у них прежде, когда мы, далее, изготовили цветной чертеж, показывающий, как будет выглядеть очищенный и восстановленный алтарь, и, наконец, когда мы восстановили резные украшения небольшого объема, отдельные статуи и прочее, как сочли нужным, и выставили все это напоказ, лишь тогда нам предоставили свободу действий. О помехах, исходивших не от начальства, о подозрениях и прочем говорить не стану, да это не очень-то и доводилось до моего сведения.

— Вы, я вижу, взвалили на себя долгий и, как мне кажется, важный труд.

— Работа длилась много лет, — отвечал он, — а что касается важности, то никто, наверное, больше, чем мы сами, не терзался сомнениями в том, что у нас есть необходимое знание дела. Потому-то мы и по сути ничего не меняли. Даже в тех случаях, когда было совершенно ясно, что части алтаря оказались со временем расположены иначе, чем изначально, мы сохраняли все в том виде, в каком это дошло до нас. Мы только снимали грязь и закраску, укрепляли рассыпающееся и распадающееся, восполняли недостающее там, где, как я сказал, первоначальный вид был точно известен, заполняли деревом пустоты, образовавшиеся по вине древоточцев, предотвращали испытанными средствами будущие разрушения и, наконец, покрывали весь алтарь, когда он был готов, тусклым лаком. Настанет время, когда государство создаст из лучших знатоков дела службу, которая будет заниматься восстановлением старинных произведений искусства, возвращать им первоначальный вид и препятствовать их искажению в будущем. Ведь так же, как предоставили свободу действий нам, которые тоже ведь могли кое-что исказить, предоставят ее когда-нибудь и другим, менее одержимым сомнениями или способным ради красоты в своем понимании уничтожить самую суть унаследованного.