Эрнст Юнгер - На мраморных утесах Страница 20

Костры, освещавшие Кёппельсблеек, ещё тлели, но уже словно серебристой накидкой покрылись слоем белого пепла. Их мерцание падало на живодёрскую хижину, стоящую с воротами нараспашку, и красным светом окрашивало череп, поблескивающий на фронтоне. По следам, оставленным как вокруг кострищ, так и на внутренней части мерзкой пещеры и которые я не хочу описывать, можно было догадаться, что лемуры справляли здесь один из своих жутких праздников, его отблеск ещё лежал на местности. Мы, люди, затаив дыхание и точно сквозь щель, взираем на подобную дикость.

И должно было так случиться, что среди всех старых и давно уже лишившихся плоти голов, глаза мои обнаружили также две новые, насаженные на высокий шест, — головы князя и Бракмара. С этих железных кольев, на которых выгибались крюки, они смотрели на пылающие угли костров, заметаемые белым пеплом. Волосы молодого князя теперь поседели, но черты его показались мне ещё благороднее, в них отражалась та высшая, утончённая красота, которую накладывает только страдание.

При виде этого я почувствовал, как к моим глазам подступают слёзы — но те слёзы, в которых вместе со скорбью нас охватывает подлинное воодушевление. На этих бледных масках, с которых лоскутами свисала ободранная кожа и которые с высоты мученического столба взирали вниз на костры, играла тень некой улыбки высшей сладости и веселья, и я догадался, как с высокого человека в этот день шаг за шагом спадала слабость — как с короля, переодетого нищим, спадают лохмотья. Тут меня до глубины сердца пронизал озноб, ибо я понял, что этот человек оказался достойным своих древних предков и победителей чудовищ; он убил в своей груди дракона страха. Здесь мне с несомненностью предстало то, в чём я часто сомневался: среди нас встречаются ещё благородные люди, в чьих сердцах живо и подтверждается знание великого порядка. И как высокий пример заставляет нас ему следовать, я перед этой головой поклялся себе, что в будущем, как бы оно ни сложилось, лучше одиноко пасть со свободными, чем подниматься к триумфу с холопами.

Черты Бракмара, напротив, выглядели совершенно неизменившимися. Он насмешливо, с едва заметным отвращением глядел со своей жерди на Кёппельсблеек, он сохранял выражение вынужденного спокойствия человека, который испытывает сильную судорогу, однако сохраняет лицо. Я бы едва удивился, увидев на этом лице монокль, который он носил при жизни. Волосы тоже ещё были чёрными и блестящими, и я догадался, что он вовремя успел проглотить пилюлю, имевшуюся при себе у каждого мавританца. Это такая капсула из цветного стекла, которую носят преимущественно в перстне и в моменты угрозы отправляют в рот. Тогда достаточно одного укуса, чтобы измельчить капсулу, в которой содержится быстродействующий яд. Это процедура, которая на языке мавританцев называется «обращением в третью инстанцию» — то есть к третьему уровню власти — она относится к представлению, какое в этом ордене имеют о достоинстве человека. Угрозой достоинству считается подчинение низшей власти; и ожидается, что каждый мавританец в любой час снаряжён для апелляции к смерти. Таким образом, это стало последним приключением Бракмара.

Я смотрел на картину в оцепенении и не помню, как долго перед ней простоял — словно оказался вне времени. Одновременно я впал в некий сон наяву, в котором позабыл близость опасности. В таком состоянии мы, точно в сновидении, проходим через угрозу — хотя без осторожности, но близко к духу вещей. Блуждая во сне, я ступил на раскорчёванный участок Кёппельсблеека, и, словно пьяному, вещи казались мне отчётливыми, но не вне меня. Они были мне хорошо знакомы, как в стране детства, и бледные черепа на старых деревьях вокруг вопросительно смотрели на меня. Я слышал поющие на прогалине выстрелы — как тяжёлое жужжание коротких стрел арбалета, так и резкие уханья нарезных ружей. Пули пролетали так близко ко мне, что на висках поднимались волосы, но я воспринимал их только как глубокую мелодию, которая сопровождала меня и придавала моим шагам ритм.

Так в сиянии серебристого жара я дошёл до жуткого места и наклонил к себе шест, на котором была голова князя. Опустившись на колени, я двумя руками снял её с железного наконечника и уложил в кожаную сумку. За этим занятием я ощутил сильный удар в плечо. В меня, должно быть, угодил один из выстрелов, но я не почувствовал ни боли, ни увидел крови на своей кожаной куртке. Только правая рука парализовано повисла вниз. Словно очнувшись от сна, я осмотрелся по сторонам и с высоким трофеем поспешил обратно в лес. Ружьё я оставил возле места находки Красной лесной птички, но оно больше не могло мне пригодиться. Я без оглядки кинулся к тому месту, на котором оставил сражающихся.

Здесь царила мёртвая тишина, факелы тоже потухли. Только там, где пылали кусты, ещё лежало мерцание красного жара. В нём глаз угадывал на тёмной земле трупы бойцов и убитых собак; они были изувечены и страшно растерзаны. В середине их, у ствола старого дуба, лежал Беловар. Голова его была расколота, и седую бороду окрасила струя крови. Красным от крови был также двойной топор рядом с ним и широкий кинжал, который ещё крепко сжимала его рука. У его ног вытянулся верный Леонтодон с совершенно изодранной пулями и уколами шкурой и, умирая, лизал ему руку. Старик славно бился, ибо вокруг него валялись скошенные люди и собаки. Так он нашёл достойную смерть, в бурном водовороте жизненной охоты, где красные охотники травят красную дичь по лесам, в которых крепко переплетены смерть и наслаждение. Я долго смотрел мёртвому другу в глаза и левой рукой положил ему на грудь горсть земли. Великая мать, чьи дикие, радующиеся крови праздники он праздновал, гордится такими сынами.

26

Чтобы из темноты огромного леса выбраться обратно на пастбищные угодья, мне нужно было только придерживаться следа, который мы оставили, идя сюда, и я, погрузившись в думы, зашагал по белой тропинке.

Мне казалось странным, что во время бойни я находился у мертвецов, и я воспринял это как символ. Я по-прежнему пребывал в плену грёз. Это состояние не было для меня абсолютно новым; прежде мне уже приходилось переживать его вечерами тех дней, когда смерть поступала ко мне совсем близко. Тогда силой духа мы немного выходим из тела и подобно провожатому шагаем рядом с нашим подобием. Только я никогда так сильно не ощущал расторжения этих тончайших нитей, как здесь, в лесу. Сомнамбулически следуя по белому следу, я увидел мир в тёмном мерцании эбенового дерева, в котором отражались фигурки из слоновой кости. В таком состоянии я пересёк также болото возле Филлерхорна и невдалеке от высоких тополей ступил на территорию Кампаньи.

Здесь я с ужасом увидел, что небо озарено гибельными всполохами пожаров. На пастбищных угодьях также царил недобрый переполох, и мимо меня торопливо скользили тени. Среди них могли быть слуги, избежавшие резни; но я поостерёгся окликать их, поскольку многие находились, похоже, в пьяной ярости. Потом я увидел людей, размахивавших головёшками, и услышал жаргон пикузьеров. Толпы их, нагруженные добычей, уже снова направлялись к лесам. Передняя роща Красного быка была ярко освещена; крики женщин там смешивались со смехом триумфального пиршества.

Исполненный недобрых предчувствий, я торопливо направился к пастбищному хутору и уже издалека понял, что за это время лесным сбродом был убит и Сомбор со своими близкими. Богатое поселение было охвачено языками яркого пламени, добравшегося уже до стропил дома, хлева и амбаров, а «огненные черви» с улюлюканьем плясали вокруг пожарища. Грабёж был в полном разгаре; они уже распороли перины и, как мешки, набивали их добычей. Рядом я увидел группы кутивших, которые добрались до домашних запасов; они выбивали крышки наполненных бочек и шапками черпали вино.

Убийцы шатались от неумеренности, и это обстоятельство сыграло мне на руку, ибо я брёл среди них точно во сне. Ослеплённые пламенем, убийством и пьянством, они передвигались как звери, каких видишь на почве мутных трясин. Они скользили совсем рядом со мной, и один, волочивший узел, полный бутылок водки, двумя руками поднял его в мою сторону и, ругаясь, ушёл, когда я отказался его принять. Я прошёл сквозь них нетронутым, как будто мне была свойственна vis calcandi supra scorpiones.[49]

Когда я покидал развалины пастбищного хутора, мне бросилось в глаза одно обстоятельство, ещё более усилившее мой ужас. А именно — мне показалось, будто за спиной накал пожара поблек — но не столько потому, что я удалялся, сколько от нового, более грозного зарева, поднимавшегося на небосводе передо мной. Эта часть пастбищных угодий тоже была не совсем безлюдной. Я увидел разогнанный скот и спасающихся бегством пастухов. Прежде всего, я различил вдали лай рыжей своры, которая, похоже, приближалась. Поэтому я ускорил шаг, хотя моё сердце сжимал страх перед ужасным кольцом пламени, навстречу которому я шёл. Я уже неясно видел мраморные утёсы, возвышающиеся как чёрные рифы в море лавы. И уже слыша собак за спиной, я торопливо взобрался на крутой выступ скалы, с края которого мы в высоком опьянении так часто впитывали взглядом красоту этой земли, увиденную теперь в пурпурной мантии уничтожения.