Марио Льоса - Вожаки Страница 20

Брось, шустрик, еще рано, пошли лучше в спортзал на „Террасы“, прихватим мяч в лавочке у китайца… А почему он, собственно, не играет в сборной их класса? Легко сказать, ребята, надо же потренироваться! Ну пошли, поиграем часов до шести, не позже. А Куэльяр — ни в какую: отец уже дома, он против и уроков куча. Ребята провожали его до дома. Ну правда, как он может играть в сборной без всякой тренировки? В общем, мы убегали в клуб одни, без него.

Хороший парень, но слишком ударился в учебу, ему уроки важнее футбола, говорил Большой, а Лало — он не виноват, у него, по-моему, отец стервозный, и Чижик — факт, сам-то Куэльяр спит и видит, как удрать в клуб, а Маньуко рановато ему играть в нашей команде, у него ни дыхания, ни удара, чуть что и скис. Зато здорово бьет головой, говорил Большой, и за нас болеет, нет, мы должны всунуть его в команду, и Чижик — ну ладно, об чем речь! Сделаем — это железно.

А Куэльяр, он был упорный, до смерти хотел играть в сборной и за лето натренировался так, что на следующий год занял место левого полусреднего. Mens sana in corpore sano [В здоровом теле — здоровый дух (лат.). ] говорил брат Агустин, видите, можно быть хорошим спортсменом и прилежным учеником. Берите пример! Откуда что взялось, ахал Лало, какие пасы, какие угловые подачи, силен, брат! Куэльяр с улыбкой: да ну, ребята! что тут особенного, тренировался с двоюродным братом, с отцом ездил на стадион, там и насмотрелся, там играют — будь здоров, кое-чему научился! Да и вообще три месяца никуда — ни в кино, ни на пляж, один футбол целыми днями, играй, учись, вон потрогайте, какие мускулы на ногах!

Его прямо не узнать! — говорил Большой тренеру — брату Леонсио. — Вот молодец! И Лало — он нападающий что надо, бегает отлично, а Чижик — как провел вчера атаку! высший класс, и главное — все по правилам, и тут Маньуко — гнал мяч прямо к воротам, когда те нажали, помните, брат Леонсио? Давайте возьмем его в нашу команду! Куэльяр смеялся от радости и, тихонько дыша на ногти, водил ими по майке (майки в четвертом „А“ были классные: белые рукава, синий перед). Ну, Куэльяр, — порядок, тебя приняли, только не задирай нос раньше времени.

В июле все классы готовились к чемпионату, и брат Агустин разрешил команде четвертого „А“ тренироваться на школьном поле вместо уроков рисования и музыки — два раза в неделю, по вторникам и пятницам. Сразу после второй переменки одиннадцать игроков четвертого „А“ неслись к футбольному полю через мокрый от мелкой мороси пустынный школьный двор, который блестел, как новенький мяч. Там, в кабинках, они быстро переодевались в спортивную форму и черные бутсы, выстраивались на дорожке в одну линию, а потом четко, в ногу, впереди Лало — капитан, шли к центру поля. Изо всех окон школы за нашей игрой следили завистливые глаза. Свежий ветерок морщинил воду в бассейне — может, искупаемся, ой нет, лучше потом, бр-р, холодно, смотрели, как они бьют угловые, — и шелестел листьями на верхушках эвкалиптов, которые высились за желтой каменной стеной колледжа, — как выбрасывают мяч на поле.

Время летело незаметно. Мы здорово поработали, говорил Куэльяр, наша возьмет — нет вопроса! Через час брат Лусио нажимал кнопку звонка, и, пока все классы строились во дворе, игроки сборной четвертого „А“ спешили переодеться, главное — раньше всех уйти домой. Но Куэльяр, тот всегда нас задерживал (ну все перенял у крэков[46] ему, видите ли, нельзя без душа после тренировок). Иногда они всем скопом шли в душевую. А в тот злосчастный день — ггаав, ггаав — когда в дверях раздевалки возник Иуда — ггаав, ггаав, ггаав — там были только двое — Лало и Куэльяр — ггаав, ггааав, ггааав Большой, Чижик и Маньуко успели выскочить через окно, Лало взвизгнул — беги, шустрик! — рванулся вперед и захлопнул дверцу кабинки прямо перед ощеренной мордой дога.

И там, в кабинке — белый кафель, узорные плитки, сильная струя воды, Лало слышал все: лай Иуды, плач, дикий вой… Потом началась какая-то возня, что-то ухнуло, шмякнулось на пол… Потом один лай, а через какое-то время раздался истошный крик брата Леонсио (ну сколько прошло, Лало, две минуты? Больше… пять? Больше, больше!), а следом заорал брат Лусио, ругался последними словами (по-испански? Да. И по-французски. А ты понимаешь, Лало? Чего тут понимать, балда, если человек не в себе), они вопили как резаные дьявол, гоните его вон, Господи помилуй, какой ужас, ужас! — я чуть не умер со страху. Он отворил дверцу, когда Куэльяра уже уносили. Еле разглядел за черными сутанами. Без сознания? Ну да! Голый? Ну да! И кровь, как из крана, честно, крови на полу — жуткое дело! Но Лало не знает, что было, когда он одевался в душе… И тут Чижик — брат Агустин с братом Лусио несли Куэльяра на носилках к директорской машине, мы с лестницы смотрели, — и Большой рванули, ну с ходу на все восемьдесят (Маньуко — сто!), сигналят, что тебе пожарные или „скорая“. Брат Леонсио кинулся ловить Иуду, а тот носится по двору туда-сюда, прыгает, не дается в руки. Все же поймал его, гада, затащил в клетку и давай стегать плетью прямо через проволоку (хотел забить насмерть, — сказал Большой, ты бы видел, что было, — конец света), а сам весь красный, волосы растрепались, жуть!

В ту неделю и воскресная месса, и молитвы перед уроками и после — все за выздоровление Куэльяра, но, стоило ребятам начать разговор об этом, братья на них с криком: замолчите, нечего болтать без толку — и костяшками пальцев по столу: все останетесь в школе до шести. Но мы — мы только про это и говорили на переменах и на уроках, а на следующей неделе, в понедельник, пришли к Куэльяру в Американскую клиническую больницу и обрадовались: лицо и руки у него в порядке, лежит в красивой палате — привет, Куэльяр, — стены белые, занавески кремовые, — ну, поправляешься, шустрик? — за окном сад, цветы, поляна и высоченное дерево, — мы с ним расквитаемся, старик, каждую перемену лупим камнями этого гада, на нем уже живого места нет.

А Куэльяр, бледный, похудевший, — молодцы! Когда его выпишут, они ночью проберутся в колледж, спустятся по крыше во двор, а там — чаек, чаек, да здравствует Орлиный Глаз! пум, пум! Этому сволочному Иуде будет куда хуже, чем тебе, увидишь!

У изголовья Куэльяра сидели две сеньоры, они угостили ребят шоколадом, а потом вышли в сад. Поговори, мое сердечко, с друзьями, а мы покурим и вернемся. Куэльяр смеялся, вроде как в хорошем настроении. Та, что в белом, — мама, а другая — моя тетя. Ну давай, расскажи, шустрик, как и что. Было очень больно? Жуть! А куда он тебя укусил, паразит? Да это… и замялся. В пипку? Ага. Залился краской, хихикнул, и мы хихикнули, а тут обе сеньоры из окна — до свидания, сердечко. И нам — вы не очень долго, Куэльяр еще не совсем здоров. А Куэльяр прищурился — только ш-ш, об этом молчок, мои старики не хотят, чтобы знали… Смотри, мальчик, смотри, сердечко, никому ни слова, говори, что в ногу, понял, чолито? Операцию делали два часа, а выпишут дней через десять, доктор сказал, что ему повезло — каникулы длинные.

Мы ушли, а на другой день в классе всем, конечно, хотелось выудить у нас, что к чему. Ему живот зашивали? а чем? иголкой с ниткой? И Чижик — а может, и нельзя об этом говорить, он ведь сразу скис, застеснялся. Подумаешь, цаца, сказал Лало, с ним дома носятся, не забудь, детка, почистить зубы, не забудь сходить перед сном куда надо. А Маньуко — бедняга Куэльяр, натерпелся так натерпелся, туда мячом попадет, и то взвоешь, а тут собака прокусила, да еще такими клыками, — пошли, наберем камней и на поле. Раз, два, три! — рррав, рррав, авва — что, гад, не нравится? Получай…

Да, бедняжечка, говорил Большой, не покрасуется теперь на чемпионате, а Маньуко — столько сил вложил, и все зря, и тут Лало — плохо, без него команда слабее, надо поднапрячься, а то — полный абзац. Не бойся, Лало, все будет путем!

Куэльяр вернулся в колледж только после праздников, и странное дело: должен бы, казалось, невзлюбить, забросить футбол (в каком-то смысле все случилось из-за футбола), но нет — стал заядлым спортсменом. А вот учеба его почти не занимала. Он быстро усек (слава Богу — не дурак), что ему незачем пыхтеть над уроками: на экзамены допускали без всяких и с хвостами, и с двойками. И никогда не заваливали. Не сходится с ответом — ладно. Навалял какое-то сочинение — и молодец!

С тобой теперь все нянчатся, говорили мы, ты ни бум-бум про дроби, а пожалуйста — шестнадцать.[47] Он прислуживал на мессе — Куэльяр, читай Катехизис — нес штандарт в процессии — Куэльяр, сотри, дружок, с доски, — пел в хоре — раздай, дорогой, тетради — и по первым пятницам, не причастившись, запросто приходил на завтрак. Ну, знаешь, говорил Большой, у тебя теперь райская жизнь, жаль, Иуда нас не покусал, а он — да это все ерунда и носятся с ним только из-за старика, его тут боятся. Мерзавцы, что сотворили с моим сыном, я ваши колледжи все позакрываю и всех до единого упеку в тюрьму, они еще не знают, что их ждет! Он чуть не прикончил самого директора, не то что Иуду, гада. Ему все кругом успокойтесь, сеньор, успокойтесь, а он директора — хвать прямо за шиворот! Так и было, клянусь, говорил Куэльяр, я подслушал еще в больнице, когда отец с матерью шептались. Поэтому и носятся с ним в школе, и ежу ясно.