Ромен Роллан - Жан-Кристоф. Том II Страница 20

Маннгейм взял его под руку и с сердцем стал рассказывать, не переставая, впрочем, балаганить, что старая хрычовка, сестра его отца, вдруг свалилась на них, как снег на голову, со всеми своими чадами и домочадцами; придется остаться дома и принимать гостей. Маннгейм пытался было сбежать, но отец не склонен шутить, когда дело касается семейного этикета и почтения к предкам, а в данный момент он должен волей-неволей считаться с отцом, так как собирается накрыть его на некоторую сумму; ничего не остается, как уступить, отказаться от спектакля.

— А билеты у вас уже есть? — спросил Кристоф.

— Еще бы! И места превосходные: ложа! Вдобавок мне же поручено отнести билеты этому кретину Грюнбауму, компаньону моего папаши, которому хочется покрасоваться там со своей дражайшей половиной и индюшкой-дочкой. Весело!.. Ну, я сумею ввернуть им словечко, чтобы испортить настроение этой семейке. Впрочем, им наплевать! Для них главное — получить билеты на спектакль… Конечно, это не то, что банковые билеты, а все же…

Вдруг он замолчал, с раскрытым ртом глядя на Кристофа.

— Постой! Вот что… Как это я не подумал…

Он захихикал:

— Кристоф, ты идешь в театр?

— Не собираюсь.

— Нет, собираешься. Я прошу тебя об услуге. Ты не можешь отказаться.

Кристоф ничего не понял.

— У меня же нет билета.

— Вот он! — сказал, торжествуя, Маннгейм и втиснул ему в руку билет.

— Да ты с ума сошел, — возразил Кристоф. — Ведь отец поручил тебе…

Маннгейм расхохотался.

— Ничего, пусть побесится папаша, — сказал ом, вытер глаза и прибавил:

— Деньги я получу у него завтра утром, пораньше, так что он ни о чем еще не успеет проведать.

— Нет, нет, как же я могу взять, — сказал Кристоф, — зная, что это будет ему неприятно…

— Ничего ты не знаешь, и тебя это не касается.

Кристоф развернул билеты.

— Да это, оказывается, ложа на четверых! Куда же мне!

— Уж это твое дело! Хочешь, поспи там или потанцуй. Можешь пригласить даму. Ведь есть же у тебя знакомые женщины? А нет, так я познакомлю:

Кристоф протянул билет Маннгейму:

— Нет, не возьму. На, держи!

— Ни за что, — сказал Маннгейм, отступив на несколько шагов. — Я не могу насильно отправить тебя в театр, если он тебя не интересует. Но билет возьми себе. По мне, хоть сожги его или снеси Грюнбаумам, если хочешь живым попасть в рай. Теперь это уже не моя забота. До свидания!

И он исчез, оставив Кристофа с билетом в руках посреди улицы.

Кристоф был смущен. Он убеждал себя, что следует отнести билет Грюнбаумам, но эта перспектива не особенно его прельщала. Он пришел домой в полной нерешительности и, когда догадался посмотреть на часы, увидел, что времени осталось в обрез, — только чтобы переодеться и успеть в театр. Не пропадать же зря билету. Кристоф пригласил было мать, но Луиза призналась, что с гораздо большим удовольствием ляжет спать. Кристоф отправился один; по правде сказать, он был в восторге от этого обстоятельства. Но Кристоф не умел радоваться в одиночку. Это отравляло ему удовольствие. Он не чувствовал ни малейших угрызений совести, когда думал о папаше Маннгейме или Грюнбаумах, которых лишил билетов в театр, но зато считал себя виноватым перед теми, кто мог бы разделить с ним ложу. Воображение рисовало ему молодых людей вроде него, — как они наслаждались бы спектаклем! И Кристоф жалел, что не доставит им этой радости. Перебирая в уме знакомых, он так и не придумал, кому бы предложить билет. А время не ждало, надо было спешить.

Войдя в здание театра, Кристоф прежде всего увидел закрытое окошко кассы с аншлагом: «Все билеты проданы». Среди возвращавшихся с пустыми руками, разочарованных людей его внимание привлекла молодая девушка, которая никак не могла решиться уйти и с завистью смотрела на входивших. Она была невысокого роста, худенькая, хрупкого сложения, в черном, очень простом платье; Кристоф не заметил, хороша она или некрасива. Он уже прошел было мимо, но, вдруг оглянувшись, остановился. Не давая себе времени раздумывать, он выпалил:

— Вам не досталось билета, фрейлейн?

Девушка покраснела.

— Нет, мосье, — с иностранным акцентом проговорила она.

— У меня есть билет в ложу, и я не знаю, куда мне его девать. Хотите, пойдем вместе?

Она еще сильней покраснела и поблагодарила Кристофа, извиняясь, что не может принять его предложение. Сконфуженный отказом, он тоже извинился и стал ее уговаривать; но девушка не уступала, хотя было видно, что ей до смерти хочется посмотреть спектакль. Кристоф не знал, что делать. Вдруг он решился.

— Послушайте, есть простой способ все устроить, — сказал он, — возьмите билет. Для меня утрата невелика, я уже видел этот спектакль. (Это была неправда.) Вам он доставит больше удовольствия. Возьмите, я от всей души!..

Поступок Кристофа и его сердечный тон так тронули девушку, что она еле сдержала слезы. Она пролепетала несколько слов благодарности и прибавила, что ни за что не лишит его такого удовольствия.

— Ну, что ж, тогда пойдемте вместе, — сказал он и улыбнулся.

В его облике было столько доброты и честности, что незнакомка устыдилась своего отказа и ответила, все еще конфузясь:

— Я согласна… Благодарю вас.

Они вошли. Ложа Маннгеймов находилась напротив сцены, на самом виду: укрыться от любопытных взоров в ней было невозможно. И, конечно, их появление не осталось незамеченным. Кристоф усадил молодую девушку в первом ряду, а сам сел сзади, не желая стеснять ее. Она сидела, прямая и неподвижная, не смея повернуть голову, до отчаяния смущенная: она бы много дала сейчас, чтобы иметь возможность отказаться! Кристоф отвернулся, будто смотрел в зал, чтобы дать ей время прийти в себя. Он не знал, о чем говорить с ней. Но куда бы он ни глядел, ему было ясно, что его появление с незнакомой дамой среди блестящей публики лож вызвало любопытство: на них косились, шушукались. Кристоф бросал злые взгляды направо и налево; его бесило это назойливое внимание со стороны людей, которыми он ничуть не интересовался. Смотрели не столько на Кристофа, сколько на его спутницу, но он не подозревал, как оскорбительно для нее это любопытство. Желая показать, сколь ему безразлично все, что говорит или думает эта публика, он наклонился к своей соседке и что-то сказал. Но она так испуганно вскинулась, отвечала ему с таким несчастным видом, с таким трудом выжимала из себя «да» или «нет», не смея поднять глаза, что Кристоф сжалился над бедной дикаркой и снова отодвинулся в глубь ложи. К счастью, спектакль начался.

Кристоф не взглянул на афишу и не слишком интересовался, какую роль играет великая актриса: он был из тех неискушенных зрителей, которые в театре смотрят пьесу, а не актеров. Он не задавался вопросом, будет ли знаменитая актриса Офелией или королевой; а если бы думал об этом, вероятно, решил бы, что — королевой, принимая во внимание возраст обеих матрон. Но ему в голову не могло прийти, что она будет играть Гамлета. Увидев приезжую знаменитость в этой роли, услышав звук ее голоса, голоса механической куклы, он не сразу поверил своим ушам и глазам.

«Но кто же, кто это? Кто? — говорил он про себя. — Неужели?.. Не может быть…»

И, когда он уверился, что это, наперекор рассудку, Гамлет, у него вырвалось ругательство, которого девушка, как иностранка, к счастью, не поняла, но зато его прекрасно поняли в соседней ложе: на него тотчас же с негодованием зашикали. Кристоф скрылся в глубине ложи и там дал волю своему гневу. Он никак не мог успокоиться. Будь Кристоф справедливее, он оценил бы изящество маскарада, факирские чудеса искусства, благодаря которым шестидесятилетняя женщина могла выйти на сцену в костюме юноши и даже казаться красивой, по крайней мере, для снисходительных взоров. Но он ненавидел факиров от искусства, ненавидел все противоестественное. Приятно, когда женщина — женщина, а мужчина — мужчина (что не так уж часто встречается в наши дни). Он не совсем мирился с наивным и нелепым переодеванием бетховенской Леоноры. Но переодеться Гамлетом — это уж превосходило все дозволенные границы нелепости. Превратить в женщину крепкого датчанина, бледного и тучного, хитрого, рассудочного, мнительного, почти одержимого, и даже не в женщину, а в урода, ибо женщина, играющая мужчину, это чудовище, — сделать Гамлета каким-то евнухом, двуполым существом сомнительной репутации!.. Только в такую упадочную эпоху и с такой неумной критикой можно было терпеть хотя бы один день всю эту мерзость и глупость и не освистать их!.. Услышав голос актрисы, Кристоф окончательно вышел из себя. У нее была та протяжная рубленая дикция, та однообразная напевность, которая со времен Шанмеле всегда, по-видимому, была по душе наименее поэтическому народу в мире. Кристоф в исступлении готов был завыть по-звериному. Он отвернулся от сцены и нахмурился, уткнувшись носом в стенку, как наказанный ребенок. К счастью для него, незнакомка не смела оглянуться, иначе она приняла бы его за умалишенного.