Михаил Козаков - Мещанин Адамейко Страница 20

— Ерунда! — почти с ожесточением выкрикнул он. — Мальчугашка обязательно останется жить…

Но веры в свои слова уже не было.

— Останется?… — переспросил Сухов и громко крякнул, стараясь подавить свое волнение.

Адамейко ничего не ответил.

В аптеке дали адрес ближайшего — к квартире Сухова врача.

Через полчаса он был уже у постели задыхавшегося ребенка.

А через час — Ардальон Порфирьевич возвращался к себе домой. Медленно, не замечая пути.

Он шел по Измайловскому проспекту. Было безлюдно и тихо; изредка обгонял трамвай, вперив в пустоту темного вечера резкие лучи своих разноцветных глаз. Но ни огней этих, ни быстро проносившегося трамвайного грохота Ардальон Порфирьевич не замечал теперь.

Не замечал он во всю дорогу и того, как сзади, шагах пятнадцати-двадцати, так же медленно шел по его пятам державшийся все время в тени неизвестный человек.

Этот человек проводил Ардальона Порфирьевича до самых ворот его дома, прошел мимо них, но минуты через три, когда Адамейко был уже в своей квартире, снова вернулся к этому дому и, вынув из коробки папиросу, попросил огня у вышедшего на дежурство дворника.

Дома Ардальона Порфирьевича встретил только рыжий позевывавший кот: Елизавета Григорьевна, не раздеваясь, уснула уже на своей кровати.

На столе дожидался Ардальона Порфирьевича оставленный для него ужин, теплый еще чайник, покрытый сверху маленькой подушкой, и рядом — маленькая, небрежно написанная жениной рукой записка: «Можно было бы не шляться. Деньги оставь на самоварном столике, завтра платить фининспектору!»

Адамейко усмехнулся и с жадностью принялся за еду.

Внизу, в квартире румяного кассира Жичкина, было шумно и весело: пели люди, дразнила гармонь.

В окно ударили первые капли ночного дождя. Он был неровен и слаб.

ГЛАВА XI

Думается, что все то, что произошло первого сентября и в последующие дни того же месяца, — то есть встречи Ардальона Адамейко с Ольгой Самсоновной, — в значительней степени способствовало знаменательному событию 9 числа — убийству вдовы Пострунковой, и не только способствовало, но, быть может, и ускорило печальный конец Варвары Семеновны и, тем самым, того человека, чьим именем названа эта повесть.

Так, по крайней мере, думала впоследствии сама Ольга Самсоновна, вспоминая во время судебного разбирательства все обстоятельства этого дела.

Первого сентября она встретилась с Ардальоном Порфирьевичем в тот момент, когда меньше всего могла ожидать этой встречи.

Вечером, часов в семь, Ольга Самсоновна вышла из дома и направилась к центральной части города. После болезни ребенка — это была первая прогулка, которую Ольга Самсоновна совершала, что привыкла до сего времени делать часто, вызывая тем самым у Федора Сухова известные уже читателю подозрения.

И хотя Ольга Самсоновна каждый раз и говорила Сухову, что бывает она только у своей давнишней знакомой и закадычной приятельницы — Насти Резвушиной, которую и сам он знает, — Сухов никак не мог отказаться от мучительных предположений об истиной причине, побуждавшей жену уходить так часто из дома…

Инстинкт, часто заменяющий человеку глаза и ухо, — этот слепой, но всегда чуткий и настороженный поводырь, — на этот раз не обманывал Сухова.

Настя Резвушина жила на Лиговской улице, у Знаменской площади, и ходьба сюда отняла у Ольги Самсоновны почти целый час. Моментами, — попадая на широкие шумные улицы, — Ольга Самсоновна умышленно замедляла свой шаг, вслушиваясь и всматриваясь на ходу во все окружающее, словно видела это все впервые…

Вечер был на редкость теплый, сухой, ласковый — как сытый, слегка дремлющий котенок. Небо — серовато-синее, спокойное, ровное, как умело выглаженная ткань, и на ней зияющая лукообразная луна — желтый вырез в ткани, упавший на землю лоскутом неподвижно мягкого сиреневого света.

Вода в городских каналах и реках лежала тихим черным зеркалом, в глаза прохожего оно бросало снизу свою застывшую лунную улыбку, отброшенную далеко по воде, пучком во все стороны, как чернильные брызги из-под неожиданно споткнувшегося на бумаге пера.

Улицы были шумливы, густо наполнены широко разлившейся ртутью людей, трамваев, извозчиков, автомобилей, но все это, казалось, никуда не торопилось, как обычно, и походка каждого прохожего была медленной, даже ленивой, — словно слабо пробивающийся вылаканный солнцем ручеек, а речь голосистей и оживленней.

Город возбужденно и недоверчиво вбирал в себя сухую теплынь — аромат почти совсем уже истлевшего лета, как наркоман — случайно найденный им порошок наркотика.

Ольга Самсоновна шла не спеша по Невскому проспекту в сторону вокзала. Дойдя до площади, она, повернув налево, пересекла ее и вышла к длинному бурому дому, смотревшему одновременно на три смежных улицы, а четвертую пропускавшему под свою арку, которой он, как толстой, гигантской рукой схватил своего серого увальня-соседа, словно боясь, чтобы пятиэтажный детина этот не шагнул вдруг непочтительно к памятнику императора. Цепкая хватка и настороженность бурого дома осталась еще от прошлого: строил этот дом для личных доходов престарелый царский министр…

В этом доме жила, занимая одну комнату, Настя Резвушина, белошвейка и домашняя портниха.

Поднявшись в последний этаж и пройдя длинный и узкий коридор, почти совсем не освещенный сейчас, Ольга Самсоновна остановилась у предпоследней двери и тихо постучала в нее. Никто не отвечал. Она вторично постучала — громче и продолжительней и, выждав несколько секунд, хотела было уходить.

— Резвушиной дома нету-с. С заказчиком ушла… — неожиданно услышала она знакомый сиповатый голос.

Ольга Самсоновна повернула голову в сторону говорившего.

— А-а… Здравствуйте, Кирилл Матвеевич…

— Честь имею, честь имею, гражданочка вы наша приятная… Давненько что-то голоса вашего не слыхал. Чего так?

У полуоткрытой двери соседней комнаты, держась за косяк, стоял высокий сутулый человек.

— Не говорила, скоро придет? — спросила Ольга Самсоновна.

— Часик, а может, и того меньше теперь осталось. Желаете в моей комнате подождать, — сделайте одолжение, всячески обрадуете! Сына моего дома нет: я в одиночестве и скучаю…

Он шагнул, низко кланяясь, в тускло освещенный коридор.

— А уйдете, — Настасья Ивановна меня-с ругать будет: почему, мол, старый пес, не задержал!… Да-да, так и будет…

— Я приду через час… — не приняла приглашения Ольга Самсоновна и молчаливо направилась к выходу.

— Ваша воля! Не имею сил настаивать… — пожал покорно сутулыми плечами тот, кого она назвала Кириллом Матвеевичем.

Минуту он глядел вслед удаляющейся Ольге Самсоновне, слегка кашлянул и вошел к себе в комнату, расположенную рядом с комнатой Резвушиной.

Выйдя на улицу, Ольга Самсоновна некоторое время оставалась у крыльца, о чем-то раздумывая. Потом, вынув из кармана жакетки папиросу и закурив ее, она медленно направилась обратно, в сторону Невского, и вышла к нему у часовенки Знаменской церкви; отсюда, ускорив шаг, она пошла по проспекту.

Было, как и всегда: прохожие окидывали любопытным, а иногда и цепляющимся, как репейник, взглядом округлую и слегка раскачивающуюся фигуру медленно проходящей женщины, встречные мужчины, не скрывая своих чувств, пристально заглядывали в красивое, — казалось, напоказ обнажившее свою притягивающую красоту, — лицо и невзначай старались задеть локтем или бедром, — и Ольга Самсоновна не сторонилась прохожих, не отводила в сторону своих голубых, возбужденно поблескивающих глаз.

Как всегда, ей было приятно чувствовать на себе мимолетные укусы чьих-то мгновенно удлиняющихся восхищенных взглядов, была приятна собственная красота, не утерянная за годы замужества, волновало и было приятно то чувство легкости и свободы, испытываемое всегда, когда, покинув семью и неуютные стены на Обводном, выходила на улицу, чтоб затеряться в толпе.

Толпа, — запруженная людьми разноголосая улица, — походила всегда на далеко растянутую резину: тоненьким и длинным резиновым волоконцем растягивалось тогда сознание Ольги Самсоновны, плотно сцепленные меж собой мысли постепенно, но все больше разобщались, удалялись одна от другой все дальше и, лишенные связи, мельчали и вовсе пропадали на долгое время.

Оттого в первый момент наступали легкость и свобода; но вместе с тем не приходило и бездумье: словно кто-то отпустил один конец резины, она мгновенно и судорожно сбежалась, — и вновь вплотную, ударом, подскочили друг к другу мысли — порой неожиданные, новые, подсказанные улицей, толпой, порой — прежние, знакомые, отыскавшие в сознании свое место.

Так и в этот вечер было с Ольгой Самсоновной.

Шла она по проспекту, и мысли сначала, как пыль, садились на каждый случайно попадавшийся на глаза предмет — бесстрастно, спокойно. Некоторое время почти не замечала даже давно разгаданных, мгновенно возбужденных длинных взглядов прохожих; потом — они привлекли к себе внимание, но как-либо особенно не взволновали, потому что привыкла к ним и принимала как должное. Но через секунды вспомнила о том, к чему все это время неоднократно мысленно возвращалась, чем сама себя не раз прельщала и страшила. И, вспомнив, подумала тотчас же о том, что муж, Сухов, тоже знает уже эту ее мысль, что разгадана она, — и, может быть, не только им одним, но и совсем посторонним человеком, — что оттого, может быть, приблизился уже тот час, когда нельзя будет только думать об этом, прельщать и страшить себя, когда, нужно будет дать самой себе ответ…