Генри Джеймс - Повести и рассказы Страница 21

Но в такие минуты всегда есть один человек, которого слова мои как будто интересуют. Это — немец-профессор, который сидит рядом со мной за обедом и о котором я подробнее поговорю с тобой в другой раз. Он — очень ученый и всем живо интересуется; он ценит многие из моих замечаний, и после обеда в салоне часто подходит ко мне за разъяснениями. Мне иногда приходится несколько призадуматься, чтоб вспомнить, что я сказала, или что я думаю. Он заставляет вас продолжать с того, на чем вы остановились, и почти такой же охотник до всяких диспутов, как Вильям Плат. Он превосходно образован в немецком духе, и сказал мне на днях, что он — «умственная метла».

Что ж, если это так, он чисто метет, что я ему и сказала. После того как он со мною побеседует, я чувствую, будто у меня в голове нигде не осталось пылинки. Это — восхитительное ощущение. Он говорит, что он наблюдатель; не сомневаюсь в том, что здесь много материалов для наблюдений. Но довольно на сегодня. Не знаю, сколько времени я еще пробуду здесь; я успеваю так быстро, что мне иногда кажется, будто я себе назначила слишком много времени. Вероятно, у вас холода настали быстро, как всегда; я иногда завидую вам в этом отношении. Здесь глубокая осень — очень тоскливое и сырое время; и я сильно бы желала, чтобы что-нибудь вывело меня из апатии.

VI

Мисс Эвелина Вэн, из Парижа, к леди Августе Флеминг, Брайтон.

Париж, 30 сентября

Дорогая леди Августа, боюсь, что не буду иметь возможности приехать к вам 7 января, как вы любезно предложили в Гамбурге. Мне очень, очень жаль, и это для меня большое горе. Но я только что получила известие, что решено, что мама и дети уедут за границу на часть зимы; мама желает, чтобы я ехала с ними в Гиер, куда посылают Джорджину для ее легких. Она совсем нехорошо себя чувствовала последние три месяца, а теперь, с наступлением сырой погоды, совсем расхворалась, так что на прошедшей неделе папа решил созвать консилум; они с мама повезли Джорджину в город и там советовались с тремя или четырьмя докторами. Ей они предписали юг Франции, но не сошлись во мнениях относительно выбора места, так что мама сама решила остановиться на Гиере, как на самом дешевом месте. Скука там, вероятно, страшная; надеюсь, что пребывание это принесет пользу Джорджине. Боюсь, однако, что ничто не принесет ей пользы, пока она не согласится больше беречься; кажется, она слишком капризна и упряма, и мама пишет мне, что в течение всего этого месяца нужно было строгое приказание отца, чтобы заставить ее сидеть дома. Она очень досадует — пишет мама — на поездку за границу и как будто совсем не думает о расходах, в которые папа был вовлечен, с досадой говорит о том, что пропустит охоту, и пр. Она надеялась начать охотиться в декабре, и все расспрашивает, держит ли кто-нибудь в Гиере гончих. Подумайте только: девушка хочет охотиться с гончими, когда легкие ее так плохи! Но, вероятно, когда она попадет туда, то будет очень рада сидеть смирно, так как говорят, что жара там страшная. Может быть, она и вылечит Джорджину, но я уверена, что мы все от нее перехвораем.

Мама, однако, берет с собою за границу только Мэри, Густава, Фреда и Аделаиду; остальные пробудут в Кингскоте до февраля — числа до 3-го и тогда отправятся в Истберн на месяц с мисс Траверс, новой гувернанткой, которая оказалась премилейшей особой. Мама берет мисс Траверс, которая так долго жила у нас, но которая годится только для младших детей в Пере, и, вероятно, некоторых из кингскотских слуг. Мисс Траверс пользуется полным доверием мама; жаль только, что у нее такое странное имя. Когда она к нам переехала, мама думала, было, спросить ее, не согласится ли она переменить его; но папа сказал, что она, пожалуй, обидится. Лэди Баттльдоун заставляет всех своих гувернанток носить одну и ту же фамилию; она дает им за это лишних пять фунтов в год. Не помню, как она их называет, кажется, Джонсон — что мне всегда напоминает горничную. Гувернанткам не следует иметь слишком звучных имен; фамилия их не должна звучать лучше фамилии семейства, в котором они живут. Вы, вероятно, слышали от Десмондов, что я не возвратилась с ними в Англию. Когда начали поговаривать о том, что Джорджину следует везти за границу, мама написала мне, что мне всего лучше остановиться в Париже, на месяц, у Гарольда, так чтоб она могла захватить меня на пути в Гиер. Это избавляет от расхода на мое путешестве в Кингскот и обратно и дает мне случай немного усовершенствоваться во французском языке.

Вам известно, что Гарольд приехал сюда шесть недель тому назад подготовиться для этих ужасных экзаменов, которые предстоят ему так скоро. Он поселился в одном французском семействе, которое принимает к себе молодых людей с этой целью; это нечто вроде пансиона с ручательством за успех, только содержат его женщины. Мама слышала про него много хорошего; а потому она написала мне, чтоб я ехала и остановилась здесь, у Гарольда. Десмонды привезли меня и взяли на себя переговоры или заключили условие, назовите как хотите. Бедный Гарольд, понятно, совсем не был доволен; но он был очень добр и отнесся ко мне как нельзя лучше. Он делает огромные успехи во французском языке; и хотя я и не думаю, что пребывание здесь было так полезно, как предполагал папа. Гарольд так удивительно умен, что почти поневоле учится. Боюсь, что я успеваю гораздо меньше, но, к счастью, мне не предстоит экзамена, если мама не вздумает задать мне его. Джорджина даст ей так много забот, что я надеюсь, ей не придет этого в голову. А если придет, то я, как выражается Гарольд, провалюсь.

Здесь не так прилично жить девушке, как молодому человеку, и Десмонды нашли необыкновенно странным желание мама, чтобы я поселилась здесь. Как говорит мистрис Десмонд, все это оттого, что она до такой крайности не обращает внимания на принятые приличия. Но вы знаете, какой Париж веселый город, и лишь бы Гарольд не вышел из терпения, я спокойно дождусь каравана так он прозвал маму и детей. Особа, которая содержит это заведение, — не знаю, как и назвать его, — довольно странная, совершенно иностранного склада; но она удивительно внимательна и постоянно посылает гонцов к моим дверям узнать, не надо ли мне чего. Слуги совсем не похожи на английских слуг; и лакей — у них всего один — и горничные врываются во всякое время, самым неожиданным образом. А когда позвонишь, они являются через полчаса. Все это очень неудобно; вероятно, в Гиере будет еще хуже. Там, впрочем, к счастью, у нас будут наши собственные слуги.

Здесь есть нисколько престранных американцев, над которыми Гарольд постоянно потешается. Один — ужасный маленький человек, который вечно сидит у камина и толкует о цвете неба. Не думаю, чтоб он когда-нибудь видал небо иначе как через оконную раму. На днях он поймал меня за платье — зеленое, которое вам так нравилось в Гамбурге — и сказал мне, что оно напоминает ему девонширский дерн, и с полчаса толковал о девонширском дерне, что показалось мне совершенно необыкновенным предметом разговора. Гарольд уверяет, что он сумасшедший. Очень странно жить в таких условиях, с людьми, которых не знаешь. Я хочу сказать: которых не знаешь, как мы в Англии знаем своих знакомых.

Остальные американцы, кроме сумасшедшего, — две девушки, приблизительно моих лет, из которых одна довольно милая. У нее есть мать; но мать вечно сидит у себя в спальне, что очень странно. Мне хотелось бы, чтоб мама пригласила их в Кингскот, но боюсь, что мама не понравится мать, которая довольно вульгарна. Другая девушка также довольно вульгарна и путешествует совершенно одна. Мне кажется, она что-то вроде школьной учительницы; но другая девушка, более милая, с матерью, говорила мне, что она приличнее, чем кажется. Она, однако, придерживается самых странных мнений — желает уничтожить аристократию, считает неправильным, чтоб Артур получил Кингскот после смерти папа. Не понимаю, какое ей дело, что бедный Артур наследует имение, что было бы чудо как приятно — не будь тут замешана смерть папа. Но Гарольд говорит, что и она — сумасшедшая. Он страшно пристает к ней с ее радикализмом, и он так удивительно умен, что она не умеет отвечать ему, хотя и она довольно умна.

Здесь есть также француз, племянник или двоюродный брат, словом, какой-то родственник хозяйки, необыкновенно противный; и немец — профессор или доктор, который ест с ножа и на всех наводит страшную скуку. Мне ужасно жаль, что я должна отказаться от своей поездки. Боюсь, что вы никогда более не пригласите меня.

VII

Леон Вердье, из Парижа, к Просперу Гобену, Лилль.

28 сентября

Дорогой Проспер!

Давно не давал я тебе весточки; не знаю, что мне пришло в голову сегодня напомнить тебе, наконец, о своем существовании. Вероятно, причина-то, что когда мы счастливы, душа инстинктивно обращается к людям, с которыми мы некогда делили наши восторги и разочарования, et je t'en ai trop dit, dans le bon temps, mon gros Prosper. Ты всегда слишком невозмутимо выслушивал меня, с трубкой в зубах и в расстегнутом жилете, — чтоб мне не чувствовать, что я вправе сегодня рассчитывать на твое сочувствие. Nous en sommes, nous flanquees, des confidences — в те счастливые дни, когда при виде приключения, появляющегося на горизонте, моей первой мыслью была мысль об удовольствии, с каким я опишу его великому Просперу. Говорю тебе, я счастлив, положительно счастлив, и из этого признания ты, я думаю, можешь вывести остальное. Не помочь ли тебе немного? Возьми трех прелестных девушек… трех, мой добрый Проспер, — мистическое число — ни больше, ни меньше. Возьми их и поставь между вами твоего ненавистного маленького Леона! Достаточно ли обрисовано положение, угадываешь ли ты причины моего блаженства? Ты, может быть, ожидал, что я сообщу тебе, что составил себе состояние или что дядюшка Брондо, наконец, решился возвратиться в лоно природы, сделав меня своим единственным наследником. Но мне нечего напоминать тебе, что женщины всегда играют роль в благополучии твоего корреспондента — в его благополучии, а гораздо большую в его несчастии. Но не стану теперь говорить о несчастии; успею, когда оно придет, когда эти барышни войдут в тесные ряды своих любезных предшественниц. Извини меня — я понимаю твое нетерпение. Скажу тебе, кто такие эти барышни. Ты слыхал от меня о моей кузине de Maison-Rouge, этой высокой, красивой женщине, которая, вступив вторично в брак, — в первом браке ее, по правде сказать, не были соблюдены все формальности — с почтенной развалиной, принадлежавшей к старому дворянству Пуату, по смерти мужа, и благодаря поблажке своим разорительным вкусам при доходе в 17000 франков, осталась на парижской мостовой с двумя маленькими чертенятамидочерьми, которых предстояло воспитывать. Ей удалось их воспитать; мои маленькие кузины строго добродетельны. Если ты меня спросишь, как она ухитрилась, я объяснить тебе не сумею; это не мое дело и, a fortiori, не твое. Ей теперь пятьдесят лет она признает тридцать семь; а ее дочерям, которых ей никакими судьбами не удалось выдать замуж, двадцать семь и двадцать три года, — они признают двадцать и семнадцать. Три года тому назад ей пришла трижды благословенная мысль открыть нечто вроде пансиона для пользы и удовольствия косноязычных варваров, приезжающих в Париж в надежде подобрать несколько крупиц языка Вольтера и Золя. Мысль эта принесла ей счастье; лавочка хорошо работает. Еще несколько месяцев тому назад она управлялась одними моими кузинами; но за последнее время потребность в некотором расширении и улучшении дала себя знать. Несмотря на расходы, кузина пригласила меня поселиться у нее — стол и квартира даром — и наблюдать за грамматическими эксцентричностями ее пансионеров. Ведь расширение-то и улучшение — я, добрый мой Проспер! Живу даром и исправляю произношение прелестнейших английских уст. Что английские уста не все прелестны — известно небу, но все же в числе их достаточно прелестных, чтобы я был в барышах.