Франц Кафка - Процесс Страница 21

— Нет, — сказал К. и встал, — но ты, милый дядя, говоришь слишком громко, а секретарь, может быть, стоит за дверью и подслушивает. Это мне неприятно. Давай мы лучше уйдем отсюда. И я тогда отвечу тебе на все вопросы, на какие смогу. Я очень хорошо понимаю, что несу ответственность перед семьей.

— Верно! — заорал дядя, — очень верно, но только поторопись, Йозеф, поторопись!

— Я должен дать еще некоторые поручения, — сказал К. и вызвал по телефону своего заместителя, который спустя несколько мгновений вошел.

Дядя в своем возбуждении показал ему рукой, что его вызывал К., в чем и без того не было никаких сомнений. К., уже вставший из-за стола, тихим голосом с помощью различных бумаг стал объяснять молодому человеку, что еще должно быть сделано сегодня в его отсутствие; молодой человек холодно, но внимательно слушал. Дядя мешал. Вначале он стоял рядом, с расширенными глазами, нервно кусая губы; он, впрочем, не слушал, но уже его вид был достаточной помехой. Затем, однако, он начал бегать по кабинету взад и вперед, время от времени останавливаясь перед окном или перед картиной и постоянно разражаясь возгласами вроде: «Никак не могу взять в толк!» или: «Но скажите на милость, что из всего этого выйдет!» Молодой человек держался так, словно ничего этого не замечал, он спокойно дослушал поручения К. до конца, кое-что при этом себе записав, и вышел, предварительно поклонившись как К., так и дяде, который, правда, как раз в это время повернулся к нему спиной: дядя смотрел в окно и, раскинув руки, мял портьеры. Дверь еще не успела закрыться, а он уже кричал:

— Наконец-то этот придурок ушел, ну, теперь и мы уже можем идти. Наконец-то!

К сожалению, не было средства убедить дядю не задавать вопросов о процессе в холле банка, где стояли несколько чиновников и экспедиторов и где как раз проходил заместитель директора.

— Итак, Йозеф, — начал дядя, отвечая небрежным жестом на поклоны стоящих вокруг, — теперь говори — как на духу, что за процесс.

К. сделал несколько незначащих замечаний, немного посмеялся и только уже на лестнице объяснил дяде, что не хотел откровенничать на людях.

— Правильно, — сказал дядя, — но теперь говори.

Он слушал, наклонив голову и куря сигару короткими, торопливыми затяжками.

— Прежде всего, дядя, — говорил К., — речь вовсе не идет о каком-то процессе в обычном суде.

— Это плохо, — сказал дядя.

— Как? — удивился К. и посмотрел на дядю.

— Я считаю, что это плохо, — повторил дядя.

Они стояли на ступеньках крыльца перед входом в банк; поскольку швейцар, кажется, подслушивал, К. увлек дядю вниз, и оживленное движение улицы подхватило их. Дядя, державший К. под руку, уже не так настойчиво спрашивал о процессе, некоторое время они даже шли молча.

— Но как это случилось? — спросил наконец дядя, остановившись так внезапно, что шедшие за ним люди в испуге отпрянули. — Такие вещи происходят не вдруг, они готовятся задолго, должны были быть какие-то признаки, почему ты мне не писал? Ведь ты знаешь, что я для тебя все сделаю, я в какой-то степени все еще твой опекун и до сегодняшнего дня гордился этим. Естественно, я и теперь буду тебе помогать, но только теперь, когда процесс начат, это очень трудно. Во всяком случае, было бы лучше, если бы ты теперь взял маленький отпуск и уехал к нам в деревню. Да ты и поотощал тут, как я вижу. В деревне подкормишься, это укрепляет, у тебя ведь наверняка еще будут трудные времена. А кроме того, ты там в какой-то степени скроешься от суда. Здесь у них все возможные органы и силы, которые они при необходимости автоматически применят, а в деревне другое дело, им сначала пришлось бы направлять туда свои органы или пытаться воздействовать на тебя письменно, по телеграфу, по телефону. А это, естественно, ослабляет действие, и хоть не освободит тебя, но даст передышку.

— Они же могут запретить мне выезд, — сказал К., отчасти вовлеченный речью дяди в ход его рассуждений.

— Не думаю, что они на это пойдут, — задумчиво сказал дядя, — не так уж много власти они теряют с твоим отъездом.

— Я думал, — сказал К., беря дядю под руку, чтобы не дать ему остановиться посреди улицы, — что ты всему этому придашь еще меньше значения, чем я, а ты принимаешь это так серьезно.

— Йозеф! — крикнул дядя и попытался отцепиться от него, чтобы можно было остановиться, но К. его не выпустил, — ты изменился, у тебя же всегда было такое правильное понимание всего, и именно теперь оно тебе изменило? Ты что, хочешь проиграть твой процесс? Да ты понимаешь, что это значит? Это значит, что ты будешь просто вычеркнут. И все твои родные канут вместе с тобой — во всяком случае, будут прибиты до земли. Да соберись же, Йозеф! Твое безразличие сводит меня с ума. На тебя посмотришь, так почти поверишь тем, кто говорит: «Попасть под такой процесс все равно что уже проиграть его».

— Милый дядя, — сказал К., — эти волнения совершенно излишни; как они излишни с твоей стороны, так были бы излишни и с моей. Волнуясь, процессов не выигрывают, доверься немножко и моему практическому опыту, так же как я всегда очень уважал — и теперь уважаю — твой, даже когда он меня ошеломляет. Раз ты говоришь, что и вся семья из-за этого процесса тоже попала бы в беду, — чего я, со своей стороны, никак не могу понять, но это не важно, — то я готов во всем тебя слушаться. Но только мне представляется, что это отсиживание в деревне не принесет пользы даже в твоем смысле, потому что это означало бы бегство и признание вины. Кроме того, хотя здесь меня и больше преследуют, но зато и я сам могу больше продвинуть дело.

— Правильно, — сказал дядя таким тоном, словно теперь, наконец, их взгляды сблизились, — я предложил это, только когда увидел, что твое безразличие, если ты здесь останешься, может повредить всему делу, и посчитал за лучшее, чтобы я вел его тут за тебя. Но если ты сам хочешь продвигать его со всей силой, то это, естественно, намного лучше.

— Значит, на этот счет мы договорились, — сказал К. — Теперь, есть ли у тебя какое-нибудь предложение насчет того, что мне в первую очередь следует делать?

— Я, естественно, должен еще обдумать это дело, — сказал дядя, — ты должен учесть, что я вот уже двадцать лет почти безвылазно живу в деревне, от этого нюх на эти ваши запахи ослабевает. Да и разные важные связи со всякими личностями, которые в этом, может, получше разбираются, ослабли сами собой. Я там, в деревне, немного одичал, ты же знаешь. Собственно, это и становится-то заметно как раз только в таких случаях. Опять же, это твое дело было для меня отчасти неожиданным, даже при том, что я, как ни странно, уже после письма Эрны что-то такое предполагал, а сегодня как на тебя взглянул, так уже знал почти точно. Но это все не важно, а самое главное теперь — не терять времени.

Еще во время своей речи он, приподнявшись на цыпочки, уже махал рукой какому-то автомобилю и теперь, выкрикивая водителю адрес, в то же время втаскивал К. за собой в машину.

— Мы едем сейчас к адвокату Пьета, — сказал дядя, — мы с ним однокашники. Ты, конечно, тоже слыхал это имя? Нет? Это очень странно. Он же широко известен как адвокат и защитник бедных. Но у меня к нему, в особенности как к человеку, большое доверие.

— Я согласен со всем, что ты предпримешь, — сказал К., хотя поспешность и порывистость, с которыми дядя взялся за это дело, вызывали у него неприятное чувство.

Ехать в качестве обвиняемого к адвокату для бедных — это была не такая уж большая радость.

— Не знаю, — сказал он, — можно ли вообще к такому делу привлекать адвоката.

— Естественно, можно, — сказал дядя, — это же само собой разумеется. Почему же нет? А теперь расскажи мне, чтобы у меня были точные сведения обо всем, что случилось до сих пор.

К. сразу же начал рассказывать, ничего не скрывая; его полная откровенность была тем единственным протестом, который К. мог себе позволить, против мнения дяди об этом процессе как о каком-то огромном позоре. Имя фрейлейн Бюрстнер он упомянул лишь однажды, и то вскользь, но это не вредило откровенности, поскольку фрейлейн Бюрстнер никакого отношения к процессу не имела. Глядя по ходу рассказа в окно, он заметил, что они приближаются как раз к тому предместью, где находились канцелярии суда; он обратил на это внимание дяди, который, однако, не слишком удивился такому совпадению. Машина остановилась перед каким-то мрачным домом. Дядя сразу позвонил в первую же дверь на первом этаже; пока они ждали, он оскалил в ухмылке свои крупные зубы и прошептал:

— Восемь часов, необычное время для визитов. Но на меня Пьета не обидится.

В смотровом окошечке двери появились два больших черных глаза; некоторое время они смотрели на гостей, затем исчезли, но дверь так и не открылась. Дядя и К. обоюдно подтвердили друг другу тот факт, что они видели эти глаза.