НОРМАН МЕЙЛЕР - ЛЕСНОЙ ЗАМОК Страница 21

А вот женщинам в церкви самое место. Поэтому усердная прихожанка Клара, признался он себе, вносит свою лепту в его неминуемый карьерный успех.

В своем кругу мы считаем чрезмерные человеческие амбиции одним из инструментов для достижения наших целей. Мы с готовностью подключаемся к любому порыву, имеющему шанс превратиться в манию. А к честолюбию это относится в первую очередь. Однако оно в известном смысле связано и с Промыслом Божьим. В конце концов, сам Господь сделал смертного честолюбцем (Ему хотелось, чтобы тот стремился выделиться в среде себе подобных повышенным религиозным рвением).

Разумеется, Господь просчитался. Как не устает повторять Маэстро, человек, страдающий чрезмерной амбициозностью, преуспевает лишь в одном отношении: он доказывает недальновидность Господню. Б-н, желая привнести в сотворенный Им мир дух вечных инноваций, наделил человека волей едва ли не полностью независимой от Него самого. И опять-таки Он ошибся. Честолюбие не только самое сильное изо всех человеческих чувств, но и самое нестабильное. Кто, как не рьяные честолюбцы, клянет Господа, едва от них отвернется удача?

Человеческое желание добиться жизненного успеха привлекло к себе поэтому наш интерес. Б-н, будучи редкостным оптимистом, не смог предусмотреть того, что мужчин и женщин, призванных претворять в жизнь и развивать Его волю, следовало бы, скорее, наделить способностью к самоотречению, присущей только так называемым святым. Маэстро, напротив, с самого начала принялся внимательно отслеживать малейшие извращения исходно благих намерений человека.

Рассмотрим конкретный случай с Алоисом. Многие люди тщательно скрывают собственные амбиции (скрывают их сплошь и рядом и от самих себя). Потому что честолюбие еще на дальних подступах к тому, чтобы превратиться в манию, вступает в кричащее противоречие с тем, чем человек дорожит, с тем, что он почитает честью и делом (делами) чести. Честолюбие заставляет забыть о дружбе. Чрезмерное честолюбие слепой косой выкашивает все вокруг.

Ничего удивительного, что Алоис оказался не единственным членом семьи Гитлер, обуреваемым подобными чувствами. Честолюбие не просто недуг, но недуг заразный. Заведя наконец ребенка, который по многим косвенным признакам не должен был умереть в раннем возрасте, Клара возгордилась; ее грудь вместе с млеком переполнилась радостью, такой радостью, какой Клара до тех пор не испытывала; ради крошки Ади она теперь была готова на что угодно. Готова в такой мере, что позволила наконец мужу пересечь разделительную черту, проведенную ею самой по середине супружеского ложа.

Начался как бы новый период ухаживания. Клара все еще кормила Адольфа грудью, так что вновь забеременеть не могла. Определенный аппетит к супружеским ласкам, который у нее опять появился, был обусловлен прежде всего нарастающей приязнью к Алоису. В конце концов, он славно потрудился над тем, чтобы обеспечить достойное будущее Адольфу. И раз уж ее мужу удалось подняться из грязи, в которой по-прежнему утопают Штронес и Шпиталь, до высот государственной службы на должности старшего офицера таможни, то, мечтала она, ее сыночку Адольфу, унаследовавшему отцовское рвение, наверняка уготован и вовсе немыслимый, непредставимый взлет.

Но для этого ему потребуется отцовская любовь. Однажды она сказала, постаравшись, чтобы это прозвучало как можно непринужденнее:

— Интересно, а почему ты никогда не берешь его на руки?

— Потому что двум старшим это не понравится. Они почувствуют ревность. А детям, чувствующим ревность к малышу, его уже не доверишь.

— Но Алоис и Анжела то и дело берут его на руки. И ничуть они не ревнуют. Они его любят. Может, это и не всегда заметно, но любят.

— Не будем ничего менять. Может, они его любят из-за того, что я никогда не беру его на руки.

— Порой мне кажется, что он тебе безразличен.

Она зашла чуть дальше, чем собиралась. Мало того, что до себя она его по-прежнему не допускает, так еще и попрекать вздумала?

— Безразличен? — переспросил он. — Что ж, я тебе отвечу. Он мне безразличен. Пока безразличен. Я хочу посмотреть, выживет он или нет.

Она не часто позволяла себе всплакнуть, но тут разрыдалась в голос. Алоис сказал страшную гадость, но возразить на это было нечего. И все равно он ей нравился, она его даже в каком-то смысле любила.

В это мгновение залаяла собака. Алоис за гроши приобрел у знакомого крестьянина крупную дворнягу. Поскольку теперь семья проживала не на постоялом дворе, а в отдельном доме, издержки можно было списать на необходимость обзавестись собственным сторожем. Однако кобель, которого Алоис окрестил Лютером, оказался серьезным разочарованием. Обожая Алоиса и беспрекословно повинуясь ему, Лютер, однако же, не обращал внимания ни на что другое. Хуже того, псом он был нервным. Этим вечером, едва Алоис прикрикнул на нега, чтобы заткнулся, Лютер напрудил на пол.

Потом Алоис испытывал определенные угрызения совести. В конце концов, собака и впрямь его обожала. Но сначала он, конечно, хорошенько отделал Лютера. Уползая от хозяина, пес вымочил брюхо в своей урине. И, разумеется, продолжил лаять — теперь уже от ужаса. Шум разбудил детей. Первым из детской вышел Алоис-младший, за ним — Анжела и, наконец, Ади. Ему еще не исполнилось двух годиков, но у него хватило сил самостоятельно вылезти из постельки с тем, чтобы угодить в самую гущу событий. Клара метнулась взять его на руки. Она ждала худшего; она и сама не знала чего: того ли, что малыш ступит босой ножкой в собачью мочу, или того, что попросит грудь, или того, что Алоис отхлещет теперь их обоих: она уже подметила, с каким отвращением посматривает ее муж на сына, когда тот чересчур жадно ухватывает губами ее сосок. Однако ничего такого не случилось. Напротив, крошка Ади с мрачным интересом уставился на скулящую собаку, потом перевел взгляд небесно-голубых глаз на окровавленную руку отца, и Клара заметила, что мальчика охватило какое-то чувство, на удивление сильное для ребенка его возраста. Правда, такой же вид бывал у него, когда она кормила его грудью. Он смотрел на нее очарованным взором любовника, наслаждающегося и телесной, и душевной близостью. В такие минуты ей чудилось, что это дитя ближе к ней и понимает ее лучше, чем любой другой человек на свете.

И все же сейчас Адольф смотрел на обмочившегося пса и разгоряченного родителя не с нежностью, а с глубочайшим пониманием.

Клара внезапно запаниковала; ей захотелось испугать малыша, заставив его заплакать, чтобы затем дать ему грудь, а для этого сначала вывести его (или вынести на руках) из комнаты. Так она и сделала. Ади рассерженно заорал, когда она взяла его на руки, и не замолкал до тех пор, пока она чуть ли не силком заткнула ему рот своей грудью. И укусил он ее при этом так, что она вскрикнула в голос, а он в ответ на мгновение оторвался от сосца и блаженно срыгнул.

Из комнаты, которую они только что покинули, доносился разъяренный голос мужа. «Этот пес не умеет сдерживаться!» — кричал он, поневоле адресуя обвинительную констатацию и самому себе. У Лютера из пасти тонкой струйкой бежала кровь, но и тыльная сторона ладони Алоиса, в свою очередь, оказалась рассечена: он сломал псу один из передних зубов и в некотором смысле получил сдачи.

Хотя мне и нравится писать об этих людях в традиционной манере психологической прозы, попеременно демонстрируя то объективность, то иронию и сарказм, то сочувствие, то гнев, то даже страсть, вынужден, однако же, напомнить читателю, пусть и не вдаваясь в подробности (поскольку у меня нет желания снабжать широкую публику информацией о том, каковы и как себя ведут в тех или иных обстоятельствах бесы), что я все же бес, а вовсе не сочинитель художественной прозы. Тем не менее психологией человеческого поведения я интересуюсь совершенно искренне. С самого начала нашего служения Маэстро обязал нас наитщательнейшим образом изучать весь род людской. Он даже позволил нам соприкасаться с теми сторонами человеческой натуры, которые, несомненно, имеют божественное происхождение. Конечно, подобное соприкосновение не лишено риска, причем пагубные для нас последствия могут проявиться не сразу, однако оно способствует осознанию тонких различий между благородством подлинным и благородством напускным. Если бы у нас существовали ордена вроде монашеских, меня можно было бы назвать иезуитом. С последователями Игнатия Лойолы меня объединяет способность понять (пусть и не прощая) все, что угодно. Мне свойственно умение сочувственно проникаться помыслами оппонента; строго говоря, я считаю своим долгом знать о чувствах, имеющих божественное происхождение, куда больше любого ангела, кроме разве что наиболее одаренных.

Должно быть, именно поэтому Маэстро рекомендует нам называть Бога Б-ном. (То есть Болваном. В германоязычных странах это звучит как D. К., то есть Dummkopf. В Америке это D.A., dumb ass! В Англии — В. F., bloody fooll Во Франции — A. S., l'аmе simple. В Италии — G. С, gran cornuto. В Испании — G. P., grande payaso.) И дело не в том, что мы считаем Бога глупцом, — отнюдь!