Серен Кьеркегор - Дневник обольстителя Страница 21

x x x

Да, да, да! Я еще издалека заприметил эту миленькую кудрявую головку, выглядывавшую из окна. И сегодня уже третий день, как я вижу то же самое. Ну, молодая девушка не станет даром караулить у окошка! У этой плутовки, разумеется, тоже есть свои причины… Но, однако! Не высовывайтесь так! Прошу вас! Я уверен, что вы встали на перекладину стула… Подумайте только, какой ужас, если вы вдруг вылетите из окна прямо на голову — не мне, я держусь пока в сторонке, но ему, ему! Ведь там внизу уж конечно есть такой «он»… Ба! Кого я вижу? По тротуару шагает мой приятель, кандидат богословия Петерсен! В его походке заметно что-то не совсем обыкновенное, ноги как будто скользят по панели. Я готов пари держать, что к ним прикреплены крылышки… любви. Да разве он бывает в этом доме? И я не знал этого?!.. А вы исчезли, прелестная незнакомка! Конечно, вы пошли отворять ему двери. Напрасно, вернитесь! Ему совсем не надо в этот подъезд!.. Вы, может быть, думаете, что знаете об этом побольше моего? Могу, однако, уверить вас, что я слышал это собственными ушами из его собственных уст, и, если бы этот экипаж не грохотал так сильно, вы тоже услышали бы нашу беседу. Я сказал ему мимоходом: "Тебе в этот подъезд"? И получил в ответ категорическое «нет»… Так вот и скажите вашему кандидату «прощай», мы с ним отправляемся гулять! Он смущен и немного растерян, а такое душевное состояние делает обыкновенно людей словоохотливыми, и мы заводим длиннейший разговор о вакантном месте, которого он добивается… До свидания, милочка! Мы уходим на Лангелиние! Дотащившись наконец туда, я говорю своему спутнику: "Ах, черт возьми, и затащил же ты меня своими разговорами! Мне надо было совсем в другую часть города!".

Мы поворачиваем обратно и… вот мы опять здесь… Как, она все еще у окна? Какая непоколебимая верность! Да, такая девушка непременно осчастливит человека. Вы, может быть, гневно спросите меня, зачем я все это проделал? Затем, что я дурной человек, которому доставляет удовольствие дразнить других? — Совсем нет! Я сделал это из дружеского расположения к вам. — ?! — Сейчас объясню. Во-первых, я заставил вас подождать и поскучать о вашем кандидате, так что он показался вам вдвое милее, когда, наконец, явился. Во-вторых, войдя к вам, он скажет: "Нашу тайну чуть-чуть не открыли! Принесла же нелегкая этого проклятого человека к подъезду! Я только что хотел войти к тебе! Но я тоже себе на уме: завязал с ним нескончаемый разговор о вакантном месте! Говорили, говорили… я и затащил его на Лангелиние! Я вполне уверен, что он ничего не заметил!". — Ну и что же? Разве вы не любите теперь своего милого еще сильнее? Вы и прежде знали, что он прекраснейший молодой человек, безукоризненной честности и редких правил, но чтобы он был так умен?!.. Теперь вы сами убедились в этом и за это должны быть благодарны мне… Меня осенила мысль: она еще не объявлена его невестой официально — я знал бы это; а девушка такая миленькая, свеженькая… Только уж чересчур молода!.. Ее житейская опытность далеко не созрела еще, и она, пожалуй, делает этот серьезный шаг довольно легкомысленно! Этого нельзя так оставить, я должен поговорить с ней… Это моя прямая обязанность по отношению к ней: она наверное премилая девушка… Это моя обязанность и по отношению к нему: он ведь друг мой, а она — нареченная моего друга. Это моя обязанность и по отношению к ее семейству: без сомнения, это самое почтенное семейство. Наконец, это моя обязанность и по отношению ко всему человечеству: ведь я сделаю доброе дело — действовать во имя всего человечества, обладать такими огромными полномочиями!.. Однако пора и к Корделии! Мое настоящее настроение будет как раз кстати. Да, это трогательное нетерпение прелестной молодой девушки положительно взволновало меня!..

x x x

Борьба с Корделией начинается, и я отступаю, суля ей победу надо мною. В своем отступлении я демонстрирую перед ней все оттенки любви: беспокойство, страсть, тоску, надежду, нетерпение… Все это, проходя перед ее умственным взором, производит глубокое впечатление на ее душу и оставляет в ней зародыши подобных же чувств. Это нечто вроде триумфального шествия: я веду ее за собой, воспевая победу и указывая ей путь. Увидя власть любви надо мною, она научится верить, что любовь великая сила. Она поверит мне, я уверен в этом, и потому, что верю в свое искусство, и потому, что в основе моих действий все-таки лежит истина. Не будь последнего, мне не удалось бы обмануть Корделию. Теперь же каждый мой новый маневр все сильнее и сильнее укрепляет в ее душе зарождающуюся любовь и сознание своего значения как женщины. До сих пор я не ухаживал за ней в пошлом смысле этого слова, теперь я начинаю ухаживать за ней, но по-своему. Цель этого ухаживания — освобождение ее от всех уз. Я хочу любить ее только вполне свободной. Но она не должна подозревать, что обязана своим нравственным освобождением мне — тогда она потеряла бы веру в свои собственные силы. Когда же она наконец почувствует себя свободной, свободной настолько, что ей почти захочется воспользоваться этой свободой — порвать со мной связь, тогда-то начнется настоящая борьба! Я не боюсь развития страсти и жажды борьбы в ее душе, каков бы ни был непосредственный исход этого. Пусть даже гордость окончательно вскружит ей голову, пусть она порвет со мной! Хорошо! Она будет свободна и все-таки — моя! Помолвка не могла связать ее, да и я желаю обладать ею лишь тогда, когда она будет совсем свободна. Разрыв так разрыв. Борьба все-таки начнется вновь, и победителем из нее выйду — я! Это так же верно, как и то, что ее победа надо мной в борьбе, которую мы ведем теперь и которую можно назвать предварительной, — лишь мнимая. Чем больше назревает в ней стиль для предстоящей впереди «настоящей» борьбы, тем интенсивнее будет сама борьба. Первая борьба, борьба освобождения, была лишь игрой, вторая же, борьба завоеваний, будет борьбою на жизнь и смерть!

x x x

Люблю ли я Корделию? Да… Искренно? Да… С честными намерениями? Да, в эстетическом смысле: но ведь и это что-нибудь да значит. И какая же, в сущности, была бы польза для Корделии, если б она попала в руки честного мужа-простофили? Что из нее бы вышло? Ничего… Говорят, что одной честностью не проживешь на белом свете, а я добавлю: для того чтобы любить такую девушку, нужно иметь еще кое-какие достоинства, кроме честности. Одно из таких достоинств и есть во мне — лукавство. А все-таки я люблю ее вполне честно. Я строго сдерживаю свои желания, направляя все усилия к тому, чтобы ее богато одаренная натура достигла полного своего развития. Я — один из немногих, способных на такой подвиг, она — одна из немногих, способных на такое развитие: не пара ли мы?..

x x x

Разве грех — вместо того чтобы смотреть на пастора, заглядываться на изящно вышитый платок в ваших руках? Разве грех, что вы держите его так, напоказ?.. На углу платка вышито ваше имя… Вас зовут Шарлотта Ган? А ведь соблазнительно узнать таким случайным образом имя хорошенькой девушки. Как будто какой-то таинственный дух услужливо познакомил меня с вами… Разве это не счастливая случайность, что платок ваш развернулся как раз так, что я мог прочесть метку?.. Вы тронуты проповедью, отираете слезу, и платок снова развертывается… Вас поражает, что я так пристально смотрю на вас, а не на пастора… вы опускаете глаза на платок и… замечаете, что он выдал мне ваше имя… Ну, что ж из того? Ведь это самая невинная вещь на свете! Узнать имя молодой девушки не особенно трудно. Зачем же мстить платку, комкать и мять его? Зачем сердиться на этот несчастный платок и на меня? Послушайте, что говорит пастор: не вводите никого в соблазн; даже тот, кто сделает это ненамеренно, понесет жестокую кару, во избежание которой он должен поскорее искупить вину сугубой заботливостью о соблазненном… Вот он произнес «аминь». Теперь, по выходе из церкви, я думаю, можно было бы позволить своему платку свободно развеваться по ветру… Или вы боитесь меня?.. Почему же? Разве я сделал что-нибудь особенное, чего вы не можете простить мне или чего не смеете даже вспомнить, чтобы простить?..

x x x

В своей борьбе с Корделией я должен вести двойную игру. Если я буду

постоянно пассивно отступать перед ее превосходством, то эротический элемент разовьется в ней, пожалуй, слишком рано, не дав окристаллизоваться ее глубокой женственности, и она не в состоянии будет дать мне возбуждающего отпора в борьбе, предстоящей впереди. Нет, пусть победа в этой предварительной борьбе дастся ей почти даром — это так и должно быть по моему плану, — но в то же время надо постоянно возбуждать и дразнить ее. Если ей покажется, что победа готова ускользнуть от нее, она будет стремиться изучить искусство удержать ее за собой. В таком-то постоянном преломлении душевных сил мало-помалу и окристаллизуется ее женственность. К достижению моей цели ведут два пути. Я могу пользоваться разговорами, чтобы воспламенять ее, признавая ее полную победу над собой, и письмами, чтобы охлаждать ее чувства. Могу воспользоваться этими средствами и наоборот. Последний образ действий во всех отношениях целесообразнее. Я буду иметь возможность пользоваться самыми богатыми по содержанию моментами ее жизни. Когда сладкий яд моего послания уже проникнет в кровь, достаточно будет одной искры слова, чтобы вызвать в ней взрыв любви! Но в следующую затем минуту он будет охлажден льдинками моей иронии, которые застынут в ее сердце в виде недоумения и сомнения. Последние чувства не должны, однако, быть слишком сильны, чтобы не заглушить в ее сердце гимна победы, который будет раздаваться в нем, при получении каждого нового письма, все громче и громче. Пользоваться же иронией в письме не так удобно: рискуешь быть непонятым. Нежность и страсть могут, в свою очередь, блеснуть в разговоре всего лишь на мгновение. Кроме того, мое личное присутствие невольно остановит всякий экстаз, тогда как, читая письмо, она сможет свободно восторгаться мной как каким-то всеобъемлющим высшим существом, обитающим в ее сердце. Письмо дает также гораздо больше простора для выражения эротических чувств: в письме я отлично могу падать к ее ногам, петь дифирамбы ее красоте и т. п., что легко может показаться театральной галиматьей, попробуй я проделать все это на самом деле. Контраст же этих писем с разговорами, которые я буду вести с ней, будет и дразнить и искушать ее и таким образом послужит к развитию и укреплению ее любви ко мне… Нельзя, однако, сразу придать моим посланиям слишком яркого эротического колорита. Лучше, если они будут вначале несколько смешанного характера, заключая в себе лишь отдельные намеки и разъяснения некоторых сомнений. Можно, например, как будто невзначай, намекнуть на преимущества, которые представляет официальная помолвка в смысле отвода глаз посторонним. Неудобства же, вытекающие из этого положения, она увидит сама. Дом моего дядюшки, как уже сказано, битком набит карикатурами на отношения между влюбленными… Каков же будет результат? Так как эротических представлений о своей роли она не сумеет вызвать в себе без моей помощи, а я немного помучу ее упомянутыми карикатурами, то ей скоро надоест быть невестой! Но она никогда не догадается, что виной всему — я… Сегодня я отправлю ей маленькое письмо, которое, заключая в себе описание моих чувств, даст ей намек и на то, что творится в ее собственной душе. Это будет самая верная метода для достижения моей цели, — метода вообще мой конек! За это я благодарю вас, милые девушки! Вам одним я обязан своим эротическим развитием, благодаря которому я и могу показаться Корделии чем захочу. Да, вам принадлежит эта честь, и я отдаю ее вам, признавая, что молодая девушка — прирожденный ментор, у которого всегда можно учиться, если ничему другому, так по крайней мере искусству обмануть ее же! Никто на свете не научит этому лучше ее самой. И я до самой глубокой старости буду проповедовать истину: только тогда пропал человек окончательно, когда состарился настолько, что уже ничему больше не может научиться у молодой девушки!