Ванда Василевская - Звезды в озере Страница 21

Из крайней хаты на дорогу вышла старушка, самая старая бабка в деревне. Она подавала на выщербленной тарелке хлеб-соль. Ее беззубый рот дрожал. Из глаз лились слезы, текли по темному, морщинистому, как печеное яблоко, лицу.

— Хлебом-солью… Соколики ясные, не побрезгайте нашим хлебом-солью.

Молодой парень с красной звездой на шлеме и на рукаве выскочил из танка. Он взял с тарелки хлеб и, улыбаясь, обнял старуху. Она припала к его плечу, дрожа и всхлипывая. Обхватив сильными руками ее маленькое, иссохшее тело, сотрясаемое счастливыми рыданиями, он сам почувствовал слезы на глазах. Парень улыбался, сконфуженный своими слезами, но к красноармейцам уже бросились с поцелуями и объятиями другие. Деревня встречала хлебом-солью и слезами алую звезду, новую жизнь, встречала своих освободителей, которые, наконец, пришли, такие юные, такие родные и близкие. Толпа парней выстроилась по сторонам дороги. И вдруг грянула песня. Ясно, резко, сильно ворвались голоса в ночной мрак:

Вставай, проклятьем заклейменный…

Молодой командир вырвался из объятий плачущей старушки. Он поднес руку к виску. В молчании, вытянувшись в струнку, слушали красноармейцы песню, сражавшую ночной мрак.

Петр, стоя в толпе порудских парней, крепко сжимал кулаки. Вот они — после страшного ада всех пережитых лет, после военного кошмара, после мучительного пути от самого Равича — вот они наконец! Красные звезды на шлемах, танки с красными звездами на боках. Сон осуществлялся, греза приобретала четкие очертания правды. Он присоединил свой голос к поющим. Песня подхватила его, как вихрь. Прекрасная, воинственная, победоносная. Наконец, он поет ее полным голосом, полной грудью. Теперь ее уже не вгонят обратно в глотку винтовочным прикладом, резиновой дубинкой, не задушит полицейский кулак.

Они пели. Громко, отчетливо, стройно. Да и не удивительно — ведь это были Поруды, деревня, где старостой был Паранюк, стократно окровавленная в борьбе, до мозга костей пропитанная ненавистью, охваченная пламенем любви — той любви, что сильнее смерти.

Еще вечером Петр, хотя он едва держался на ногах, решил любой ценой добраться до Ольшин, чтобы там встретить входящих освободителей. Но теперь он был рад, что это произошло именно здесь, в Порудах. В Ольшинах, быть может, не так стройно лилась бы песня…

Выпрямившись, стояли красноармейцы. Лица их стали суровыми. Они понимали, что гимн, который они пели, который они слышали ежедневно, звучал здесь песнью осуществленной мечты о свободе, песнью борьбы, алой от крови и мук. Петру казалось, что в этот момент Красная Армия салютует всей полесской, всей волынской земле. Всем тем, кто пал в борьбе, всем застреленным из-за угла, убитым в тюрьмах, истерзанным в карцерах, замученным в годы мрака. Всем тем, кто погибал ради этой песни, далеко раздающейся сейчас в ночи.

И вдруг в песню ворвался пронзительный, страшный крик:

— Старосту, старосту убили!

Все смешалось на дороге. Люди стремительно бросились в деревню, к хате старосты. Командир, с револьвером в руках, бежал вместе с ними.

В мерцающем свете факелов из мрака выступил двор. На земле, среди клочьев сена, втоптанных в конский навоз, лежал староста. Навзничь, широко раскинув руки. Во лбу круглая красная дыра. Уже застывшая струйка крови терялась в волосах на виске.

На мгновение все замерли. Мальчик поднял высоко над головой факел. И все увидели его. Староста был высок, но теперь, распростертый на земле во весь рост, казался великаном. Лицо спокойное — застывшие черты стали еще более правильными, чем при жизни. Петр с ужасом взглянул в это прекрасное, светлое лицо, мертвое и неподвижное.

— Кто это? — глухо спросил командир.

Петр выступил вперед.

— Иван Паранюк — порудский староста, член Коммунистической партии Западной Украины.

Слова отдались звоном металла. Петр сам услышал их со стороны, словно сказал не он, а кто-то другой.

И Петру подумалось, что вот первый раз в жизни можно громко, открыто, гордо сказать гордые слова: «Член Коммунистической партии Западной Украины» И что порудский староста дождался их лишь после смерти, как ордена, положенного на гроб.

Без стона прошла сквозь толпу старостиха. Она не сказала ни слова, но перед ней расступались, как трава на ветру. Окаменевшее лицо не дрогнуло. Она стиснула пальцы огрубевших от работы рук и взглянула в лицо убитого. Кто-то услужливо приблизил факел. Прямой нос, широко открытые серые глаза, растрепавшиеся светлые волосы склеились на виске от черной крови. Она покачала головой.

— Кто застрелил? — допытывался командир.

Толпа зашевелилась. Страшное напряжение ослабело.

— А вот были тут сегодня… Офицер, солдаты… Стало быть, они.

Люди рассыпались по двору. Следы были отчетливо видны.

— Ну вот, убили и ускакали… Только когда?

— Те все уехали задами, а один остался, — плачущим голосом рассказывал хромой Григорий, ближайший сосед Паранюка.

— Я сам видел: солдаты уехали, а офицер остался…

— Как же это никто не слышал?

— Наверно, в ту пору, когда уже стали бить в рельс…

Теперь оказалось, что кто-то даже и слышал. Слышал, но не обратил внимания. Ведь тут били в рельс, все спешили, бежали встречать. Такой переполох в деревне поднялся — кому бы пришло в голову допытываться, вправду ли кто-то выстрелил и куда стрелял?

Свет факелов меркнул, бледнел. Бледнела ночь, вставал рассвет. Тело старосты внесли в хату. Петр долго говорил с командиром.

Старосту хоронили в то же утро. Крестьяне на руках понесли наспех сколоченный гроб. Кладбище было тут же, рядом. Желтел выброшенный из ямы песок. Люди стояли в молчании, смотрели на белые доски гроба. Теперь вспомнилось все. Как воевал староста из-за сервитутов, из-за леса, из-за всякой крестьянской обиды. Как он выступал на собраниях. Как все деревни завидовали Порудам, что у них есть Паранюк. И вот он лежит в четырех сосновых досках, как раз когда наступил день, о котором он всегда рассказывал, которого всегда ждал.

Молодой Карчук взобрался на песчаный холмик у могилы и обратился к толпе. Рассказал о Паранюке. И о красной звезде, о наступившем новом дне. Бабы всхлипывали, но старостиха стояла над самой могилой молча и смотрела на сосновые доски. Она видела каждый сучок на гладко выструганной поверхности — золотистые слои дерева, завивающиеся спиралью. Глаза следили за этими линиями, неожиданно обрывавшимися на краю, где темнели круглые синеватые головки гвоздей.

Слова застревали в горле Карчука, он запутался и как-то неловко умолк. Боком, спотыкаясь, сошел с холмика. И тогда заговорил командир.

Звонкий, молодой голос раздавался по всему кладбищу. Толпа шевельнулась и застыла, внимательно слушая.

Петр смотрел в это молодое лицо. Сердце его сжималось от глухой неутолимой скорби, от переполнявшей его любви. Вот он стоит — настоящий командир Красной Армии. Над крестьянским гробом, над могилой убитого крестьянина. От имени Красной Армии, от имени Советского Союза, от имени всего того, за что в течение двадцати лет боролся порудский староста, говорит командир Красной Армии! Простые, понятные, родные слова. Именно такими словами и нужно было сказать о Паранюке.

Грянул залп. Под почетный солдатский салют уходил в могилу староста Паранюк. Застучали комья земли по крышке гроба, посыпался желтой струей песок. Люди бросали песок пригоршнями, словно каждая горсть была знаком благодарности к человеку, который теперь мертв. Вырос небольшой холмик, его прикрыли красные георгины — все, которые еще уцелели в садиках, раньше незамеченные в ночной темноте.

Медленно расходился народ. Не было времени на длительную скорбь. Ведь в деревне стояло войско — свое войско, нужно было его принять, угостить. Старостиха принимала у себя командира. Он отказывался сперва, но, поглядев в ее спокойное лицо, в тихие умные глаза, согласился.

Она суетилась, ставила на стол еду. Его взгляд следил за ней. В какой-то момент и она подняла на него глаза.

— Видно, уж так… Все думаю, как бы мой радовался… если бы мог увидеть свои похороны…

Он неуверенно кашлянул.

— Я-то ведь всегда ожидала… Уж кто на такие дела идет, тот знает, на что идет… Тут уж и ждала со дня на день — или подстрелят, или в тюрьму заберут на веки вечные. Как-то миновало… А вот под самый конец, под самехонький конец…

— А вы как же теперь?

Она нарезала хлеба на тарелку и поставила на стол.

— Я? Что ж, я? Думается, работы теперь будет много, и моя бабья голова на что-нибудь пригодится… Мой всегда рассказывал, что будет да как будет. Его нет — надо мне браться.

— Крепкие у вас люди, — сказал командир Петру, который тоже зашел к старостихе.

— Крепкие… Так уж нас воспитали, — подтвердил Петр. Старостиха обратилась к нему: