Луи Селин - Путешествие на край ночи Страница 21

Подобно мадам Эрот, убогие коммерческие интересы безраздельно владели мадам Блядо, как Бог владеет душой и телом монахинь.

Тем не менее время от времени у нашей хозяйки появлялись и маленькие побочные заботы. Так, она иногда позволяла себе повздыхать о родителях солдат:

— Какое все-таки несчастье эта война для тех, у кого взрослые дети!

— Думай, что говоришь, — сурово обрывал ее муж, всегда готовый дать решительный отпор всяческим сантиментам. — Разве Франция не нуждается в защите?

Так эти добрые сердца, но прежде всего патриоты и даже стоики каждую ночь войны засыпали наверху над своим миллионным магазином, истинно французским достоянием.

В борделях, которые иногда посещал мсье Блядо, он выказывал себя требовательным, но ни в коем случае не расточительным.

— Я, милочка, не англичанин, — предупреждал он сразу. — Я знаю, что такое труд. Я — французский солдат, и спешить мне некуда.

С этого вступления он и начинал. Женщины очень уважали его за благоразумие, с которым он получал удовольствие. Любитель пожить, да, но не простофиля, словом, настоящий мужчина. Он пользовался тем, что знал эту среду, еще и для того, чтобы обтяпывать кое-какие делишки с драгоценностями через помощницу хозяйки заведения, не верящую в помещение денег с помощью биржи. На военной службе мсье Блядо поразительно быстро прогрессировал от отсрочки к бессрочному отпуску. После многих своевременных медосмотров его вскоре комиссовали вчистую. Одной из высших радостей жизни он считал созерцание и, по возможности, ощупывание красивых икр. В этом по крайней мере смысле он стоял выше своей жены: та сполна отдавалась коммерции. Как бы мужчина ни был косен и туп, в нем при прочих равных достоинствах все же чаще, чем в женщине, проявляется известная неуспокоенность. Словом, в Блядо таились хоть и ничтожные, но все-таки художнические склонности. Многие ведь мужчины в смысле искусства ограничиваются пристрастием к красивым икрам. Мадам Блядо была счастлива, что у нее нет детей. Она так часто выражала удовлетворение своим бесплодием, что ее муж в свой черед поделился этим с помощницей хозяйки публичного дома. «Но ведь надо же, чтобы чьи-то дети шли воевать. Это — долг», — в свой черед ответила та. Да, война накладывает обязанности.

У министра, которого Блядо возил на машине, тоже не было детей: их у министров не бывает.

Примерно в тысяча девятьсот тринадцатом году вместе со мной подсобником у Блядо работал некий Жан Вуарез, по вечерам статист в маленьких театрах, а во второй половине дня рассыльный у ювелира. Он тоже довольствовался крошечным жалованьем, но выкручивался за счет метро: он поспевал по делам пешком почти так же быстро, как с помощью подземки, а плату за проезд прикарманивал. Дополнительный доход! Правда, от него пахло ногами, и даже сильно, но он знал это и просил меня предупреждать, когда в магазине нет клиентов: тогда он, никому не мешая, заходил туда и без спешки рассчитывался с мадам Блядо. По сдаче денег его тут же отсылали ко мне в подсобку. Ноги сослужили ему неплохую службу и на войне. У себя в полку он считался самым проворным связным. Уже выздоравливая, он навестил меня в форте Бисетр, и мы вдвоем решили сходить к нашему бывшему хозяину и разжиться у него деньжонками. Сказано — сделано. Когда мы явились на бульвар Мадлен, там кончали выставлять товар в витрине.

— Э, вот кто пожаловал! — малость удивился мсье Блядо. — Ну что ж, очень рад. Входите. Вы, Вуарез, прекрасно выглядите. А вот у вас, Бардамю, болезненный вид, мой мальчик. Ну, да вы еще молоды. Здоровье восстановится. А все-таки вы, несмотря ни на что, счастливчики: вы переживаете великие дни, верно? Да еще все время на воздухе. Это — сама история, друзья мои, или я ни в чем ничего не понимаю. И какая история!

Мы не отвечали мсье Блядо: пусть несет что угодно, лишь бы раскошелился. А он разливался:

— Да, спору нет, в окопах тяжело. Это правда. Но знаете, здесь тоже не легко. Вас вот ранило, верно? А я совершенно вымотался. Одних ночных дежурств за эти два года сколько! Представляете себе? Подумайте только, начисто вымотался. Ох, уж эти ночные парижские улицы без освещения! А тут, друзья мои, веди машину, да часто еще с министром! Да побыстрее! Вам себе этого не представить. Раз десять за ночь разбиться можно.

— А случается, вместе с министром и жену его вези, — вставила мадам Блядо.

— И это еще не все.

— Ужас! — поддакнули мы в один голос.

— А как собаки? — осведомился из вежливости Вуарез. — Что с ними? Их по-прежнему выводят в Тюильри?

— Я велел их прикончить. От них был только вред и ущерб торговле. В нашем магазине — и вдруг немецкие овчарки!

— Такая жалость! — вздохнула его жена. — Но мы завели новых собак, тоже очень милых. Это шотландские колли. Правда, от них попахивает, не то что от немецких овчарок, помните, Вуарез? От тех никогда, так сказать, ничем не разило. Их можно было держать даже в закрытом магазине после дождя.

— Да, да, — подтвердил мне Блядо. — Не то что от ног этого чертова Вуареза. У вас все еще преют ноги, Жан, чертушка вы этакий?

— Кажется, еще чуть-чуть преют, — ответил Вуарез. В этот момент появились клиенты.

— Не задерживаю вас больше, друзья мои, — сказал мсье Блядо, озабоченный тем, как бы поскорей удалить Жана из магазина. — И главное, доброго здоровья! Не спрашиваю, откуда вы приехали. Интересы национальной обороны превыше всего, вот мое мнение.

При словах «национальная оборона» Блядо сразу посерьезнел, словно отсчитывая сдачу. Словом, нас выпроваживали. На прощание мадам Блядо дала каждому из нас по двадцать франков. Магазин сверкал, как надраенная яхта, и мы с трудом решились пройти через него из-за наших ботинок, казавшихся нам чудовищными на тонком ковре.

— Да ты взгляни на них, Роже. До чего смешные! Ходить разучились. Выглядят так, словно боятся на что-то наступить, — воскликнула мадам Блядо.

— Приучатся снова! — добродушно и сердечно откликнулся мсье Блядо, страшно довольный, что так быстро и дешево сплавил нас.

На улице мы прикинули, что с двадцатью франками на брата далеко не уйдешь, но у Вуареза нашелся запасной выход.

— Пошли со мной, — предложил он, — к матери одного парня, который погиб, когда мы были в Мёзе[29]. Я хожу к ней каждую неделю и рассказываю, как он умирал. Они люди богатые. Мать всякий раз мне по сотне отстегивает. Говорит, что им приятно видеть меня. Ну, а уж тут, сам понимаешь…

— А мне-то что там делать? Что я скажу матери?

— Скажешь, что ты тоже его видел. Она и тебе сотню даст. Говорю тебе, это настоящие богачи. И не такие, как эта сволочь Блядо, — не жмоты.

— Я-то согласен, но только ведь она у меня подробности выспрашивать начнет. А я ее сына не знал. Вот и понесу черт-те что.

— Ничего, ничего. Ты только повторяй за мной да поддакивай. Словом, не тушуйся. Понимаешь, старуха убивается по сыну и, что бы ты о нем ни говорил, будет довольна. Большего ей и не надо. Мели что хочешь: мозоли на языке не наживешь.

Я все колебался, но мне очень хотелось получить сто франков, казавшиеся мне легкой добычей и даром судьбы.

— Ладно, — решился я наконец. — Только предупреждаю: самого меня выдумывать не заставляй. Обещаешь? Я просто буду повторять за тобой, и все… Ты хоть скажи, как этот парень помер.

— Ему угодило снарядом в брюхо — и здоровым. Было это, старина, в Мёзе, на берегу какой-то речушки, а место называется Гаранс. От парня ни вот сколечко не осталось. Воспоминание — и больше ничего. А ведь мужик он был рослый, ладный, крепкий, спортивный, только против снаряда не попрешь.

— Куда уж!

— Его как сбрило. Мать и сегодня не верит, что его нет. Я уж несколько раз ей втолковывал, а она свое: пропал без вести, и только. Идиотство, конечно, — пропал без вести! Но тут она, ясное дело, не виновата: не видала снарядов, вот ей и невдомек, как это так — взлетел в воздух, пшик, и нет тебя. Особенно если сын.

— Еше бы!

— Правда, я у них уже две недели не был. Но вот увидишь: приду, она меня сразу в гостиной примет, а у них там так красиво, что в твоем театре. Везде занавеси, ковры, зеркала… Сто франков для них, сам понимаешь, пустяк, что для меня сто су. А сегодня она, по-моему, и двести подкинет — за обе недели сразу. Увидишь, у них лакеи и те с золотыми пуговицами.

С авеню Анри-Мартен мы свернули налево, прошли еще малость и наконец оказались у решетки, за которой виднелись деревья частной аллеи.

— Видишь, — заметил Вуарез, когда мы подошли впритык, — это вроде замка. Отец у них — воротила по железнодорожной части. Мне рассказывали, крупная шишка.

— Уж не начальник ли станции? — пошутил я.

— Кончай трепаться. Вон он сам к нам спускается.

Но пожилой человек, на которого он мне указал, подошел к нам не сразу. Он, сгорбившись, расхаживал по лужайке и разговаривал с каким-то солдатом. Мы направились к ним. Солдата я узнал: это был тот самый пехотинец из запаса, с которым я встретился в Нуарсер-сюр-ла-Лис, когда ездил в разведку. Я даже имя его сразу вспомнил — Робинзон.