Эрнст Юнгер - Годы оккупации Страница 21

Дамоклов меч этих лет имеет то свойство, что нависшая угроза то и дело меняет свою форму. Так, все эти недели мы прожили в ожидании того, что в любой день наш дом может быть конфискован; между тем воинские части, которые собирались здесь расселиться, нашли в Биссендорфе жилье лучше нашего. Таким образом, оказалось даже к лучшему, что толпы беженцев, которым мы давали у себя пристанище, разорили нашу ванную и прочие удобства.

В таких случаях ты с чадами и домочадцами в мгновение ока оказываешься на улице, а вернувшись, почти ничего не находишь на месте, как нам не раз приходилось слышать от потерпевших. Похоже, что эта статья великого разграбления кем-то заранее предусмотрена, так как, покидая дом, запрещено забирать с собой имущество. Безоговорочная капитуляция отменяет действие гаагской конвенции. Это принадлежит отжившему прошлому.

Дороги по-прежнему запружены народом: на юге это сотни тысяч изгнанных из Судет, у нас же — крестьяне и помещики из Восточных провинций, которых в одночасье согнали с их земельных владений. Они едут по дороге в телегах, которые вместо брезента покрыты коврами. Другие, ограбленные по дороге, бредут пешком.

Степень свободы неизбежно продолжает уменьшаться: я говорю о свободе во всем мире. Ведь все эти черточки только на взгляд одноглазого могут показаться чем-то изолированным и тем более положительным. Их влияние распространяется в разные стороны.

От свободы, как и от собственности, остается нынче ровно столько, сколько ты носишь в себе. В сущности, свобода и собственность идентичны, это — исконное равенство. Та свобода, какую дает нам собственность, является его слабой реализацией.

Безоговорочная капитуляция. Она сопряжена с тотальной войной как ее противоположность; за крайним напряжением следует полное бездействие. Клаузевицу[81] такое положение еще не знакомо. Его «абсолютная» война хоть и преследует цель навязать противнику свою волю, однако реальная война вводит это стремление в умеренные рамки, сводя его к политическим соображениям и возвращая к договорному соглашению. Война ведется не двумя взаимно уничтожающими друг друга силами, но представляет собой «напряжение между двумя разобщенными элементами», которое разряжается в результате ряда электрических ударов. Правда, Французская революция приблизила реальную войну к абсолютной, смазала грань между политикой и войной. «Ни с чем не считающийся Бонапарт» неуклонно вел дело к тому, что оно и дальше развивалось в том же направлении. Но столь же неуклонно каждый шаг на этом пути вызывал соответствующее противодействие. Глава о «Вооружении народа» до сих пор сохраняет значительный интерес. Клаузевиц рассматривает его как необходимое зло, как узаконенную анархию, требующую больших ограничений, так что вопрос о том, признает ли он это полезным или скорее вредным, остается открытым. Оно эффективно только во внутренних делах. Вооружение народа представляет опасность для стратегии, угрожая размыть ее, как облако.

Очевидно, что война в России и в Испании произвела на него более сильное впечатление, чем канонада под Вальми. Повсюду заметно недоверие, с которым пруссаки вступают в XIX век. Он задается вопросом, можно ли восстановить ту грань, которая пролегала между реальной войной, которую он называл «половинчатой», и войной абсолютной, что, очевидно, было бы ему по душе. Абсолютный дух никогда не должен терять контроля над реальной войной; он должен прервать эту войну, как только намечается угроза безнадежного положения. Физическое насилие — это средство для достижения определенной цели, а не цель, ради которой существуют средства. Война — это одновременно вражда, арена действий и средство; в первом случае она ведется народом, во втором армией и полководцем, в третьем — правительством. Таковы взгляды мастера военного искусства, руководителя военной школы.

Клаузевиц участвовал в войне 1813 года в качестве офицера русского генерального штаба. И все же я удивлялся, встречая его книгу в русских народных библиотеках. Он еще весь принадлежал классовому государству, Кант ему был ближе, чем Гегель, и, хотя он работал в бюро Шарнхорста, кабинетные войны были ему все-таки ближе, чем народные. Его войне свойственна контролируемая динамика и в значительной мере своя архитектоника. Он любит архитектурные образы, пользуется такими выражениями, как «театр военных действий»; полководец занимает у него центральное положение, как обелиск, и все дороги сходятся возле него.

Ход наших войн уже не соответствует теории Клаузевица. У Клаузевица кульминационным моментом войны является решающее сражение, после которого она идет на спад; дух сталкивается с сопротивлением материи. Сегодня центр тяжести переместился на окончание; мощь усилий нарастает. Это позволяет сделать заключение, что роль духа в этом процессе уменьшается, роль воли усиливается, а также что на первый план выходят стихийные силы. Мощь лавины тоже неуклонно возрастает, большой пожар сжигает все до фундамента.

Консервативный дух стремится к сохранению даже там, где это касается противника; это заложено в его природе. Бисмарк в этом отношении даже по сравнению с Вильгельмом I и Гарри Арнимом[82] был уже аморален. Для Клаузевица безоговорочная капитуляция имела бы хоть какой-то ограниченный смысл только в войне крепостей. Он признал бы и решающее сражение, как это в свое время еще делал Людендорф, который советовал правительству идти на переговоры после кульминации всех усилий в 1918 году. Сегодня это считается государственной изменой; а Роммель, предвидя результат вторжения 1944 года и тем самым исход войны, не позволил себе в этом отношении ничего, кроме намеков. Государства превратились в крепости, а характер решающего сражения распространился на всю продолжительность и весь объем военных действий. Война ставится на конвейер, на котором она утрачивает оперативный характер и принимает самую бездуховную форму войны на износ, в которой нет отхода на зимние квартиры, зато разыгрывается длинный эндшпиль при отказе от подведения итога, хотя он и предсказуем.

Чего-то подобного опасался Клаузевиц, хотя тогда еще не было речи ни об электрическом телеграфе, ни о железных дорогах. В своей главе «О характере нынешней войны» он констатирует, что «государство, обладающее большими пространствами, нельзя завоевать (что, следовательно, полагалось бы знать заранее)».

В этих условиях он предвидит опасность замораживания военных операций:

«Нетрудно уразуметь, что те войны, для которых используется полновесная сила противостоящих наций, должны иметь иной характер, нежели такие, где все рассчитывается, исходя из соотношения регулярных армий. Прежде регулярные армии были похожи на флот, сухопутные силы на морские силы в их отношении к остальному государству, и потому сухопутное военное искусство имело нечто общее с морской тактикой, что оно теперь совершенно утратило».

Клаузевиц стремится объяснить, каким образом гений «абсолютной» войны должен уживаться с «реальной» войной, которая после 1789 года уже ведется между государствами, в которых решающая роль, будь то de facto или в идеале, принадлежит гражданину. В той разновидности войн, которые ведут между собой рабочие, Клаузевиц, вероятно, усмотрел бы не что иное, как варварскую утопию, хотя он так же, как и Токвиль,[83] уже имел представление о крупномасштабном пространстве.

«Моя честолюбивая цель состояла в том, чтобы написать такую книгу, которая не будет забыта через два или три года». Эта цель была им достигнута. С тех пор как вышло его сочинение, к нему постоянно обращаются для изучения того «математического фактора», который кроется за обыкновенными реалиями войны и ее случайностями. У него и сегодня можно вычитать много полезного даже о таких вещах, которых нет в его книге. Чувствуется наступившая ущербность. В то же время вместе с утратой формы проясняется складывающееся положение. Усиливается роль рока; уменьшается свобода.

Как всегда, утешением остаются книги — эти легкие кораблики для странствий во времени и пространстве и за их пределами.

Пока еще под рукой находится книга и есть досуг для чтения, положение не может быть безнадежным, совсем уж несвободным. В «Лесочке 125» нас справа и слева обошли новозеландцы. Над нашими земляными норами, по которым одновременно вели огонь своя и английская артиллерия, разразился грозовой ливень. Я лежал на деревянном настиле над лужей грунтовой воды, прикрытый сверху простым листом волнистого железа. Но в то же время я был в Берлине периода грюндерства, так как читал «Смуту и блуждания» Теодора Фонтане.[84] Мне даже кажется, что в памяти живее сохранились подробности романа, чем окопные невзгоды. Это свидетельствует о той духовной свободе, которую способно даровать нам произведение искусства. За это нужно быть благодарными автору. Он дарует бесценное утешение.