Исаак Башевис-Зингер - Шоша Страница 22

— Кто это? — спросил я.

— Это я, Шоша.

Мне не сразу удалось понять, где я нахожусь. Неужели Шоша пришла к моему ложу, как Руфь к Воозу?

— Шоша, что случилось?

— Ареле, я боюсь. — Шоша говорила дрожащим голосом, как ребенок, готовый разрыдаться.

Я сел на постели:

— Чего же ты боишься?

— Ареле, не сердись. Мне не хотелось будить тебя, но я уже три часа не могу заснуть. Можно, я присяду на кровать?

— Да, да!

— Я лежу в кровати, а в мозгах будто мельница вертится. Хотела разбудить маму, но она стала бы ругать меня. Она занята по дому целый день и ночью спит как убитая.

— О чем же ты думала?

— О тебе. Ужасные мысли приходят мне в голову — будто это не ты, а ты настоящий уже умер, а ты только притворяешься, что ты Ареле. Черт кричал мне в самое ухо: "Он умер! Умер!" Он устроил такой трам-тарарам, что весь двор мог бы слышать и все бранили бы меня за это. Я хотела прочесть "Шема", но он шипел мне прямо в ухо и подсказывал нехорошие слова.

— Что же он говорил тебе?

— Ой, мне стыдно повторять.

— Скажи мне.

— Он сказал, что Бог — это трубочист и что, когда мы поженимся, я буду мочиться в постель. Он бодал меня рогами. Срывал с меня одеяло и мучил меня ты сам знаешь где.

— Шошеле, это все нервы. Когда мы будем вместе, я поведу тебя к доктору, и ты выздоровеешь.

— Можно, я посижу еще немножко?

— Конечно, но если твоя мать проснется, она подумает, что…

— Она не проснется. Когда я закрываю глаза, приходит мертвец. Мертвая женщина дерет мне волосы. Я уже вполне взрослая, чтобы быть матерью, а у меня еще не установился период. Несколько раз я начинала кровить, мать давала мне вату и тряпки, но все прекращалось. Мама посоветовалась об этом со знакомой женщиной — торговкой, она продает сорочки, платки, брюки, и та женщина всем рассказала, что я больше не девушка, что я беременна. Мать таскала меня за волосы и обзывала по-всякому. Во дворе мальчишки кидались камнями. Это было раньше, не сейчас. Когда отец услыхал, что случилось, он дал десять злотых, чтобы повести меня к женскому доктору, а тот сказал, что все это неправда. К нам зашла соседка, посоветовала отвести меня к раввину и получить от него бумагу, что я «мукасеш». Это значит, девушка потеряла невинность без мужчины, случайно. Отца не было в Варшаве. Мы пошли к раввину на Смочу. Раввин велел пойти в микву и там провериться. Я не хотела идти, но мать потащила меня. Банщица раздела меня догола, и я должна была показать ей все-все. Она трогала меня и щупала внутри. Я чуть не умерла от стыда. И потом она сказала, что я — кошер. Раввин спросил тридцать злотых за свидетельство, у нас столько не было, и пришлось уйти. А теперь я боюсь, что кто-нибудь придет и наговорит тебе плохого про меня.

— Шошеле, никто не придет, и никого я не буду слушать. Знаю, есть еще фанатики в Варшаве.

— Ареле, странные вещи приходят мне в голову — то одно, то другое. До трех лет я мочилась в постель. Иногда даже теперь я просыпаюсь посреди ночи. В комнате холодно, я мокрая от пота. И простыня мокрая. Никогда я не пью перед сном, но, когда просыпаюсь, мне очень нужно, и пока добегу до горшка, я уже делаю на пол. А днем тоже — выхожу из дома на двор, а там темно, и бегают крысы, огромные, как кошки. Я не могу сидеть низко. Раз крыса укусила меня. Двери не запираются: где есть петля — нет крючка, а где есть крючок — нет петли. Грузчики приходят сюда с базара и хулиганы тоже. Как увидят девушку, начинают говорить гадкие слова. У других в квартирах есть уборные. Дергаешь цепочку, и льется вода. Там горит свет и есть туалетная бумага. А здесь ничего нет.

— Шошеле, мы не останемся тут жить. Я хорошо зарабатываю и еще пишу книгу. Есть и пьеса для театра. Если не удастся одно, будет другое. Я заберу тебя отсюда.

— Куда можно взять меня? Другие девушки умеют читать и писать, а я так и не научилась. Помнишь, как меня отослали из школы? Сижу в классе, учительница читает нам что-нибудь, и ничего не остается в голове. Когда меня вызывали к доске, я ничего не знала и начинала плакать. Я вижу всякие смешные рожи.

— Что же ты видишь?

— О, боюсь тебе и рассказать. Женщина расчесывает дочери волосы частым гребешком и мажет керосином от вшей. И вдруг вши ползут отовсюду и клопы. Девочка начинает плакать, потом как закричит, прямо ненормальная. Не помню, была ли то еврейская девушка или шикса. В одну минуту вошь съела и мать, и дочь, остались одни кости. Когда иду по улице, думаю: вдруг балкон упадет мне до голову? Прохожу мимо полицейского и боюсь: вдруг он скажет, что я украла что-нибудь, и за берет в тюрьму. Ареле, ты, верно, думаешь, что я не в себе.

— Нет, Шошеле, это все нервы.

— Что это — нервы? Объясни.

— Бояться всех несчастий, что иногда случаются или могут случаться с человеком.

— Лейзер читает нам газеты. Каждый день происходит что-нибудь ужасное. Человек переходил улицу и попал под дрожки. Девушка из девятого дома хотела войти в трамвай, пока он не остановился, и ей отрезало ногу. Кровельщик чинил крышу и упал вниз, в канаве было прямо красно от крови. Когда такое у меня в голове, как я могу думать об уроках? Если мать посылает меня купить что-нибудь, я крепко держу деньги в руке. Прихожу в магазин, а денег нет. Как это такое?

— У каждого человека есть внутри кто-то, кто досаждает ему.

— Почему Тайбеле не такая? Ареле, я хочу, чтобы ты знал правду и не думал, что мы морочим тебе голову.

— Шошеле, никто меня не морочит. Я по могу тебе.

— Но как? Если и теперь так плохо, то что же будет, когда придет Гитлер? Ой, мамеле просыпается! — И она убежала. Было слышно, как трещит и рвется ее сорочка, зацепившись за гвоздь.

Глава ШЕСТАЯ

Ежедневно, нет, ежечасно, происходили роковые события, но я привык к этому, такова уж, видно, была моя участь. Так знает преступник, что возмездия не избежать, но, пока его не схватили, продолжает проматывать награбленное. Сэм Дрейман дал мне еще денег, а Бетти перекраивала пьесу, как хотела: вводила новые роли, даже редактировала текст. Я понимал, что страсть к писательству может овладеть каждым, кто способен держать перо. Она вводила еще больше действия в драму, добавляла «лирики», но пьеса все равно разваливалась. Хотя Бетти всячески насмехалась над тем, как говорят на идиш американские евреи, и передразнивала их, мой текст она невольно англизировала. Слепой музыкант теперь рассуждал как злодей из мелодрамы. Фриц Бандер, взятый в труппу на роль богатого хасида, влюбленного в Людомирскую девицу, требовал, чтобы его роль была расширена, и Бетти позволила это, согласившись ввести длинные монологи. А говорил он на неистребимом галицийском жаргоне, смешанном с немецким. Для своей немки, Гретель, которая вообще не говорила на идиш, Фриц Бандер тоже потребовал роль. Он настаивал на том, что евреи часто держали немецкую прислугу, а с такой ролью Гретель могла бы справиться.

У Бетти теперь было несколько машинописных экземпляров пьесы: для себя, для Сэма Дреймана, для Фрица Бандера, Давида Липмана, для меня и для всех прочих. Каждый вносил поправки, текст перепечатывали снова, еще раз переделывали. Сэм Дрейман арендовал помещение для театра на Смоче. Заказал декорации, хотя еще не было окончательно решено ставить пьесу. Ассоциация еврейских актеров требовала, чтобы дали проходные роли нескольким безработным актерам. Мне пришлось дописать роль служки, сумасшедшего, антихасида, который всячески поносит хасидов. Труппа разбухла так, что содержательные диалоги главных героев уже не были слышны.

Сперва я сопротивлялся. Я правил пьесу после Бетти и Бандера, поправлял грамматику и язык, но скоро понял, что противоречия, нелепости, различия в стиле — все это растет быстрее, чем я в состоянии поправить. Невероятно, но Сэм тоже приложил руку к пьесе. Это напоминало историю, которую в детстве рассказывала мне мать, — об ораве чертенят, которые ворвались в местечко и перевернули все вверх дном: водовоз стал раввином, раввин — банщиком, конокрад — писарем, а писарь — балагулой. Черт стал управлять ешиботом, и в синагоге произносили проповеди, состоящие из проклятий. Вампир прописывал от болезней козьи катышки и шерсть теленка в смеси с лунным соком и спермой каплуна. Козлоногий дьявол с оленьими рогами стал кантором, и в радостный праздник Симхес-Тойре в синагоге раздавались жалобные причитания, как в день Девятого Ава. Такая же чертовщина вполне могла получиться из моей пьесы.

Телефон звонил не переставая. Текла даже и не подходила к телефону — все равно звонили мне. Актеры и актрисы ссорились друг с другом, с Бетти, с Давидом Липманом, а тот, в свою очередь, грозился уйти из труппы. Почти ежедневно выдвигал все новые и новые требования секретарь профсоюза. Актеры жаловались, что американский миллионер обманул их и мало заплатил. Владелец театра вдруг решил, что он заключил невыгодный контракт и ему следует получить больше. По телефону изливал душу Сэм Дрейман. "Если евреи способны на такое, — причитал он, — то Гитлер прав".