Илья Штемлер - Архив Страница 22

— Совестливый, — пробормотал Гальперин. Он старался подавить нарастающее раздражение. — Конечно, Арик… Мне будет тебя не хватать. Но куда ехать? Особенно мне… Моя профессия, Арик, стала моей сущностью. Я полон историей страны, где живу. За которую воевал… Она точно пронзила меня физически бесчисленными капиллярами… Тебе этого не понять.

— Куда уж мне? — усмехнулся Аркадий. — В этих капиллярах столько презрения к тебе, к твоему роду. В этих капиллярах не кровь, а яд, — Аркадию понравилась сказанная им фраза. И он повторил ее.

— Ты, Арик, еще мальчик, как ни странно, — Гальперин махнул рукой. — Кандидат наук, взрослый мужчина, столько повидавший за четыре десятка лет, и… еще мальчик. Ты плохо знаешь жизнь. Вообще жизнь… Не то, что выдают за набор гедонистских постулатов. А вообще — жизнь. То, что в тебе и вокруг тебя, в мироздании.

Аркадий хлопнул по спинке стула ладонью.

— Только без демагогии, командор. Попроще! Приучили ж тебя в этой стране — как что, тут же общие слова, все в дыму. И в итоге — все вокруг в дерьме, а ты в белой рубашке и галстуке… Не надо! Я тоже ученый, знаю, как это делается… У тебя, отец, судьба особая. Как бы ты ни елозил, ни шустрил, чтобы затеряться в общем муравейнике, тебя — хоп! И в сторону! Ты опять — быстро-быстро в муравейник, а тебя опять — хоп! И в костер! Потому как ты есть меченый. Ты — еврей! Другое дело, за что тебя так? Это второй вопрос… Над этим вопросом бьются философы всех времен и народов, потому как всем народам есть до этого дело почему-то… Они бьются, а я знаю, отчего!

— Ну? — воскликнул Гальперин. — Отчего?

— Оттого, что евреи молятся, не преклоняя коленей. Евреи не признают идолов в своих синагогах и обращаются к богу на «ты». Даже римляне опустили руки, когда евреи отказались поставить в храме статую Калигулы. А этот шизофреник Калигула был отъявленный мерзавец. Тебе, как историку, это известно лучше, чем мне… У евреев почти нет фетишей. Поэтому они ненавистны всем, кто привык поклоняться фетишам.

— Хочу тебе сказать, — перебил Гальперин, — не ты первым делаешь такое открытие. С тех пор как испанский король Сисебут — бьюсь об заклад, ты и слыхом не слыхал это имя, — в начале шестисотых годов на соборе в Толедо объявил вредоносным существование еврейской религии… Слушай, мы что-то с тобой увлеклись не тем. Вряд ли нам удастся в один вечер вспомнить все, что началось после казни галилейского проповедника Иисуса из Назарета. И особенно после странствий этого еврея Саула, который, собственно, и стал первым проповедником христианства. О, это была личность не менее легендарная, чем сам Иисус. Немного в истории найдется людей, оказавших такое влияние на человечество, как этот Саул из Тарса, известный впоследствии среди христиан как Павел.

Гальперин вовсе не хотел сейчас витийствовать на эти темы, он недоумевал, как Аркадий втравил его в этот разговор, и в то же время не мог остановиться.

— Ладно, отец, на самом-то деле, — перебил Аркадий. — Собирай чемоданы, вяжи узлы. Поехали, посмотрим своими глазами на эти места. Где там шастал старик Саул?

— Он шастал по дороге из Иерусалима в Дамаск. Проповедовал христианство с амвона синагог.

— О! Это самая большая шутка, командор. Ирония истории… Знал бы он, чем кончится для его соплеменников этот эстрадный номер… Что по этой дороге будут в наши дни гоняться прямые потомки Иисуса в танках и бронетранспортерах, возбуждая к себе ненависть тех, кто считает себя его учениками и последователями. А? Так все запутать! И все оттого, что потомки соблюдают Закон, делают мальчикам обрезание и едят кошерную пищу, в то время как ученики презирают обрезание и едят трефное.

— Упрощаешь, — усмехнулся Гальперин. — Но если глядеть в корень, то верно.

— Верно, верно, командор… Но обидно другое, — Аркадий вновь забегал по комнате, — лично я ем все, что сумею достать в магазине, а свиные сосиски — так это верх удачи. И в смысле обрезания, как тебе известно, я проскочил, не дался… Так за что я страдаю, папаша? А? Почему начальник отдела кадров так ерепенился, когда брал меня на работу, спустя две с половиной тысячи лет после исхода из Египта, в одна тысяча шестьдесят пятом году нашей эры, а? На должность техника с окладом в восемьдесят пять рублей. Меня, инженера с высшим образованием. Ерепенился, не хотел брать. И взял лишь, когда вмешался заслуженный генерал и депутат, отец моего закадычного дружка, христианина и комсомольца Сережки Зацепина. А? И, кстати, этот начальник по кадрам оказался впоследствии довольно безобидным малым. Он сказал мне как-то в столовке, когда мы ели с ним на пару свиные котлеты: «Убей меня, брат Аркаша, не пойму — какого хрена они рекомендовали мне воздержаться брать на службу людей вашей национальности!» На что я ему ответил: «Понимаешь, брат… Это называется «интернациональная политика». Я не против слова «интернациональная», меня настораживает слово «политика». В этом слове весь кукиш». Хорошо мы тогда посидели в столовке. А когда я защитил диссертацию, начальник по кадрам первым меня поздравил. «Видишь, Аркадий Ильич, не ущемили тебя, верно? Дали кандидата». На что я ему ответил: «Все дело в том, что ты это заметил, понимаешь? Заметил, что не ущемили. Другой бы прошел мимо, не обратил внимания — защитил и защитил. А ты человек внимательный — за-ме-тил, что не ущемили. Вот где корень!» Обиделся кадровик. Ну, сказал, Аркаша. с тобой ни встать, ни лечь! Потом отошел, выпил, полез целоваться. Все путем!

Гальперин был рад, что Ксения оставила на виду все банки и свертки, привезенные из Уфы, можно угостить сына. Перед уходом она так и наказала — угости Аркадия, пусть не думает, что ты сирота.

Аркадий и впрямь удивился изобилию. Он наблюдал, как отец расставляет на столе всю эту вкуснятину, и думал, что наверняка старик вспомнил свой старый промысел и поддел на крючок какого-нибудь новоявленного Журдена. Он так и сказал:

— С уловом тебя, командор! Судя по меню, у тебя в клиентах начальник общепита какого-нибудь Нижне-сопливска, который спит и видит себя доктором пищевых наук.

— Ошибся, сын мой, — пасторским тоном ответил Гальперин. — Скорее всего это похоже на объедки исполкомовской столовки, куда меня впустили как-то по ошибке, без всякого спецпропуска.

Аркадий засмеялся, шутка соответствовала настроению. Он не стал вдаваться в подробности, подсел, придвинул тарелку и огляделся, выбирая, с чего начать.

— Рекомендую. Мясо по-башкирски, — подсказал Гальперин. — Возможно, и конина. Но не нам с тобой привередничать, рыцарям пирожков и сосисок. Вперед, холостая рота! По коням! — и Гальперин со смаком поддел вилкой кусок бурого мяса. — А вкусно…

Аркадий согласно кивнул. Кажется, отец увиливает от разговора, но Аркадий добирался с другого конца города не ужинать. — Поехали, отец. Ничего хорошего тебя тут не ждет, поверь мне. Я моложе тебя, вижу зорче, без предрассудков, в которых увязло твое поколение.

— Ну что ты заладил?! — рассердился Гальперин. — Все он видит, все он знает… Приводит в пример какого-то начальника отдела кадров, а генерала, отца своего приятеля Сережи, нет, — Гальперин нервничал, и мысли его сейчас метались.

Аркадий откинулся на спинку стула и посмотрел на отца с подчеркнутой усмешкой.

— Запомнил, отец, я того генерала. Спасибо ему, — ответил Аркадий. — Генерал меня тогда крепко озадачил. Он не удивился тому, что произошло, не возмутился. Он лишь выразил желание по-деловому помочь другу своего сына. И не более того… Хорошо! И впрямь со мной ни встань, ни ляг… Однообразен я, сам себе надоел, — Аркадий угрюмо умолк.

Жалость сдавила сердце Гальперина. Рядом сидел его сын. Умный, красивый, смелый молодой мужчина. С тоской в глазах… Конечно, он прав во многом. Какие придут мысли, если в газетах появляются статейки, пронизанные таким антисемитизмом, что оторопь берет. И это в одна тысяча девятьсот восемьдесят втором году. Кто-кто, а Гальперин знал историю, были времена куда страшнее для его народа. Но буря начинается с ветерка. Или это следствие традиционной черты евреев — видеть будущее в мрачном свете? Как в библейской истории, когда горные тени принимали за вражескую армию? В глубине души Гальперин не верил в бурю, он верил в разум…

— Кстати, о генералах, — произнес Гальперин. — В шестнадцатом году жандармский генерал Курлов предлагал проект спасения России от революции. Срочно провести аграрную реформу и предоставить равноправие евреям. Ну, с аграрной реформой понятно — страна, в которой две трети населения крестьяне: получив землю, они успокоятся и не пойдут в революцию. А с евреями… Он предлагал привлечь на сторону правительства талантливые энергичные силы, тем самым лишить сил оппозицию. Кроме того, равноправие снимало массу сложностей в промышленности и банковском деле. Появилась бы возможность выдвигать в правление, минуя процентную норму. Многие русские промышленники и банкиры приняли проект генерала…