Август Стриндберг - Слово безумца в свою защиту Страница 22

Унылой, томительной осени, казалось, не будет конца. Приближалось рождество. В Стокгольм из Финляндии приехали молодожены, близкие друзья баронессы, и это несколько оживило наши отношения, которые угасали на глазах. Благодаря уловкам баронессы я стал всюду получать приглашения, и теперь я частенько напяливал фрак и таскался на обеды и ужины, а однажды даже посетил танцевальный вечер. Во время этих выездов в свет, правда не очень-то высший, я обнаружил, что баронесса с какой-то мальчишеской удалью, под видом этакой непосредственности, сама строит куры молодым людям, но в то же время искоса поглядывает и на меня, чтобы выяснить, какое это производит впечатление. Просто невозможно было себе представить, что она способна на такой откровенно наглый флирт, и я решил быть с ней отныне оскорбительно холодным не только оттого, что такая вульгарная манера вести себя вообще отвратительна, но и оттого, что мне было мучительно больно видеть, как обожаемое мною существо на глазах превращается в пошлую кокетку. К тому же всегда казалось, что ей очень весело, и она старалась затянуть каждый званый ужин до утра. Все это лишь подтверждало мою догадку, что она страдает от неудовлетворенности и скучает у своего семейного очага, что ее артистическое призвание есть не что иное, как погоня за разными наслаждениями, а его основой является низкое тщеславие, которое и побуждает ее выставлять себя напоказ. Элегантная, блестящая, оживленная, она умела производить впечатление и в гостиных всегда была окружена поклонниками не столько из-за своей привлекательности, сколько благодаря умению собирать, как говорится, под свои знамена всех городских фрондеров. Жизненная энергия била в ней через край, от нее исходила особая нервная эманация, которая заставляла даже самых недоступных обращать на нее внимание, прислушиваться к ее речам. Но я заметил, что, когда нервы ее не выдерживали и она забивалась в уголок, чары ее в тот же миг пропадали, и уже никто не искал ее общества. Одним словом, она жаждала власти, была дьявольски честолюбива, бессердечна, быть может, и изо всех сил старалась расположить к себе молодых людей, в то время как к дамам относилась с полным пренебрежением. Как страстно желала она поймать меня в свои сети, покорить и повергнуть к своим ногам! И вот в один прекрасный день, ободренная успехом, одержанным в очередной гостиной, она решилась на весьма рискованный шаг. Ослепленная непомерным самомнением, она призналась своей подруге, что я в нее влюблен. Будучи как-то в гостях у этой подруги, я со свойственной мне неосмотрительностью выразил надежду увидеть здесь и баронессу.

– Ну конечно, вы пришли ко мне, чтобы ее увидеть, – сказала хозяйка дома, желая меня поддразнить. – Очень мило с вашей стороны.

– Нет, сударыня. Коль уж на то пошло, то это баронесса приказала мне явиться сегодня к вам.

– Так она назначила вам здесь свиданье?

– Если угодно. Во всяком случае, не мне им пренебрегать.

И в самом деле, именно она устраивала нашу встречу, и я подчинился ее воле. Однако этой уловкой она хотела скомпрометировать меня, а самой выйти сухой из воды. Чтобы отомстить, я испортил ей не один званый вечер, перестав их посещать, чем лишил ее возможности наслаждаться зрелищем моих страданий. О боже, как я мучился! Я бродил под окнами тех домов, где она веселилась, меня бил озноб от ревности, когда я представлял себе, как она в объятиях счастливчика партнера кружится в вихре вальса и ее самые маленькие в мире бальные туфельки скользят по паркету, а непокорная белокурая прядь развевается по ветру. При этом мысль, что чья-то рука касается ее тонкой талии, обтянутой синим шелком, кинжалом вонзалась мне в сердце.

Миновал Новый год, и в воздухе повеяло весной. Зимние месяцы прошли в праздниках либо в томительно-тоскливых ужинах втроем. За это время было немало разрывов и примирений, обид и извинений, пустячных ссор и сердечных бесед, полных искренней дружбы. Я порвал наши отношения и снова возобновил их.

И вот неотвратимо наступил март, коварный март, месяц спаривания всех живых существ в наших северных странах, месяц, когда судьбы влюбленных вершатся помимо их воли, смертельно раня сердца, попирая клятвы верности, разрывая узы чести, семьи, дружбы…

В один из первых дней марта барон принял командование своей частью и пригласил меня провести с ним вечер в казарме гвардейцев. В назначенный час я отправляюсь туда. У сына разночинца, выходца из мелкобуржуазной среды, ничто не вызывает большего уважения, чем эмблемы высшей власти. И вот я иду по коридорам рядом со своим другом, которому на каждом шагу офицеры отдают честь, слышу звон сабель, окрики часовых, дробь барабанов. Наконец мы попадаем в парадный зал. При виде его убранства, всех этих военных доспехов, я с трудом унимаю тайную дрожь и невольно склоняю голову перед портретами знаменитых генералов. Тут все – и знамена, взятые в Лютцене и в Лейпциге, и будничные флаги, и бюст нашего короля, и каски, и щиты, и планы сражений – одним словом, все, решительно все тревожит меня, как и любого человека из низшего класса, когда он видит атрибуты господствующего порядка.

Капитан, как только он очутился в своей среде, которая не может не импонировать, тут же вырос в моих глазах, и я не смел отойти от него ни на шаг, чтобы в случае опасности прибегнуть к его помощи.

Когда мы вошли к нему в кабинет, лейтенант, его ординарец, вскочил и почтительно его приветствовал, а я почувствовал, что в этой иерархии стою ниже всех лейтенантов, опасных соперников литераторов по части любовных похождений и заклятых врагов молодых людей из народа.

Дневальный принес бутылку пунша, мы сели и закурили сигары. Барон, чтобы развлечь меня, достал полковой альбом – весьма художественное собрание карандашных набросков, рисунков и портретов офицеров королевской гвардии, чем-либо прославившихся за последние двадцать лет. Все они были предметом зависти и восхищения лицеистов в годы моей юности, которые ежедневно доставляли себе удовольствие разыгрывать сцену смены караула. Классовый инстинкт заставил меня ликовать, что все эти привилегированные господа, чьи физиономии я только что разглядывал, могут стать мишенью для моих насмешек, и, в расчете на поддержку барона, который всегда держался весьма демократично, я позволил себе кое-какие выпады против безоружных противников. Но у нас с бароном все же разные понятия о демократизме, и он плохо принял мои шутки. Дух корпоративной солидарности взял в нем верх, и, нервно листая страницы альбома, он задержал свое внимание на композиции, изображающей восстание 1868 года.

– Вот как мы расправились со всем этим сбродом!

– И ты в этом лично участвовал?

– Еще бы! Я охранял памятник, к которому бунтовщики, осыпая нас камнями, пытались прорваться. Один угодил мне по кепи, и это побудило меня раздать солдатам патроны. К несчастью, король в последний момент запретил открывать огонь, и я остался живой мишенью для голытьбы. Сам посуди, склонен ли я после этого любить этот сброд. – Помолчав немного и не сводя с меня взгляда, он спросил потом со смехом: – А ты помнишь эти беспорядки?

– Прекрасно помню, – ответил я. – Я участвовал в демонстрации студентов.

Но я умолчал о том, что присоединился к «сброду», который пришел в ярость от того, что простых людей не пускали на трибуну, предназначенную для избранных. Получалось, что народ не имел права участвовать в народном празднике. Я, естественно, стал на сторону взбунтовавшихся и прекрасно помню, что лично бросал камни в королевских гвардейцев.

В этот самый миг, услышав, как он на аристократический манер произносит слово «сброд», я понял, почему меня' охватил безотчетный страх, когда я переступил порог этой вражеской крепости, и в моем воображении у капитана вдруг так исказились черты лица, что я впал в отчаяние. Между нами вспыхнула традиционная расовая, классовая ненависть, она отделила нас друг от друга непреодолимой стеной, и, глядя, как он коленями зажимал саблю, почетную саблю, украшенную дарственной надписью и гербом его королевского величества, я вдруг остро почувствовал, что дружба наша неискренняя, она искусственно выпестована руками женщины, которая одна нас и связывает. Интонация его стала высокомерной, и выражение лица все больше соответствовало окружавшей его обстановке, а значит, все больше удаляло его от меня. И тогда я, чтобы вернуть его назад, изменил ход нашего разговора, задав вопрос, относящийся к баронессе и ее дочке. Его физиономия тут же осветилась, как-то разгладилась, он снова стал добрым малым, таким, как обычно. Тогда ко мне вернулась уверенность, я решил вести свою игру до конца и, выдержав его взгляд благожелательного людоеда, приголубившего карлика, прицелился вырвать три волоса из бороды великана.

– Послушай, старина, вы, кажется, ждете на пасху Матильду, это верно?

– Да!