Эптон Синклер - Между двух миров Страница 22

Может быть, было нетактично со стороны Барбары говорить так долго. После чаю она бы должна сказать: «Ну, не буду вам мешать больше». Но сидевшие перед ней юноши пили ее слова, как жаждущие израильтяне в пустыне пили воду, брызнувшую из скалы по мановению жезла Моисея. Барбара была пропагандисткой, а тут перед ней были два пустых сосуда, которые можно было наполнить, две сухих губки, готовые впитать ее учение.

Ланни нетрудно было понять, что происходит, так как он пережил то же самое семь лет назад. Теперь он был разочарован и пресыщен, вернее, так ему хотелось думать; он побывал за кулисами истории и познал всю тщету усилий спасти человеческий род от последствий его алчности и сумасбродства. Но для наивных детей, в жилах которых текла кровь пророков, это был голос божества, вещающего с вершины Синая: женщина, приобщившая их к истине, была святая, вид ее исполнен благородства, а лицо прекрасно, хотя ветер и растрепал ее волосы, а нос лоснился.

— Значит, по-вашему, большевики не преступники? — воскликнул Ганси Робин.

— Большевики стремятся покончить с нищетой и войной — двумя величайшими проклятиями человеческого рода. Может ли это быть преступлением?

— Но ведь революционеры убивают людей!

— Оглянитесь на прошлое — вы увидите, что народ не раз восставал, и господствующие классы всегда топили эти восстания в море крови. Вы увидите, что вся кровь, пролитая восставшими, ничто по сравнению с тем, что делают их господа. Капиталистическая система, породившая современную войну, уничтожила тридцать миллионов человеческих жизней пушками, голодом, эпидемиями; о какой же морали смеют говорить эти палачи?

— Но разве нельзя убедить людей, что они должны быть добры друг к другу? — спросил кроткий Фредди.

— Никто не вправе сказать, что мы, трудящиеся, не делали этого. Мы доказывали, объясняли, мы несли в народ просвещение; на добытые кровью и потом рабочие гроши мы создали широкую систему кооперативов и рабочих школ. Но властители жизни, капиталисты, боятся и ненавидят нас и всеми силами стараются все это разрушить.

Так шла беседа, пока Ланни не подумал: «Мистеру Робину это едва ли понравится — не больше, чем моему отцу!» Он решил, что пора положить конец беседе и сказал — Ганси, не сыграете ли вы что-нибудь для товарища Барбары?

Ганси точно проснулся.

— Конечно! — ответил он. — Мы, евреи, — сказал он Барбаре, — долго были угнетенным народом. Я хочу сыграть вам произведение нашего современного композитора. — Он взял скрипку, а его брат сел за рояль. И вот уже два пастушка стоят у стены плача в священном городе — они играли вещь, неизвестную их друзьям, — «Кадиш» Равеля. Это была музыка скорби, музыка бурной печали, гнева, отчаяния; музыка народа, некогда избранного богом, но забытого им на долгие столетия и вопиющего к нему в неизбывной муке тела и духа. Барбара ГІульезе была глубоко взволнована. Она сказала:

— О, вы непременно должны приехать к нам и сыграть для наших рабочих!

— Мы будем очень рады! — ответили мальчики.

Перед уходом Барбара сказала Ланни — У нас в Каннах было нечто вроде конференции. Ваш дядя Джесс тоже приехал.

— В самом деле? — вежливо спросил Ланни. — Как он себя чувствует?

— Совсем замучен.

— Я думал, дядя Джесс железный, — улыбнулся Ланни.

— Ошибаетесь, — ответила Барбара. — Он очень тяжело переживал эту войну с Россией.

— Я скажу матери, — обещал Ланни. Он умолчал о том, что ему самому не разрешалось встречаться с этим художником-революционером. Возможно, впрочем, что дядя Джесс не скрыл этого от Барбары — он был не из тех людей, которые хранят семенные тайны.

Ланни рассказал об этом Бьюти, и она ответила:

— Да, я получила от него записку. Надо бы с ним повидаться. — Она собиралась сделать покупки в городе, а Ланни хотелось разыскать кое-какие ноты, о которых говорили его друзья, и он предложил ей поехать вместе с ним в город на следующее утро.

Волею судеб Джесс Блэклесс выбрал то же самое утро, чтобы навестить свою сестру. Он пришел пешком, так как любил ходить. Он избрал кратчайшую дорогу и разминулся с ними. Когда он позвонил у ворот, горничная сказала ему, что мать и сын уехали в Канны. Он ответил:

— Я подожду. — Подходя к дому, Джесс услышал громкую музыку, которая доносилась из новой пристройки, и спросил: — Кто это играет?

Горничная сказала:

— М-сье Курт и два молодых м-сье, они гостят у нас.

— М-сье Курт? — спросил Джесс. — Кто это?

— Швейцарец, Курт Далькроз, учитель музыки м-сье Ланни.

— О, — сказал Джесс. — Я пойду туда и послушаю их. — Он уселся на ступеньках студии и слушал, как Курт и Ганси играли полный страсти скрипичный концерт Мендельсона. Джесс нашел исполнение превосходным.

Художник знал, что его сестра долго пробыла в Испании, и не сомневался, что тут замешан мужчина; но ему не было дела до того, кто этот мужчина. Теперь он сидел на ступеньках, наблюдая высокого белокурого северянина, игравшего на дорогом новом рояле, и ему понадобилось не больше одной минуты, чтобы во всем разобраться. Конечно, это был друг детства Ланни из Силезии. Он, вероятно, встретил Бьюти в Париже и стал ее возлюбленным, а теперь его прячут в Бьенвеню. Все концы сходятся.

Джесс Блэклесс участвовал в тайном совещании, где собралось человек десять левых лидеров рабочего движения Италии и Франции. Он слышал рассказы о голоде и репрессиях, об арестах и ссылках, о замыслах реакции, собирающей и вооружающей свои силы для жестокой расправы с рабочим движением в этих странах.

Шла борьба не на жизнь, а на смерть, борьба, по большей части подпольная. Левая печать была полна ее отзвуками, но широкая публика не читала левой печати, а остальные газеты никогда не упоминали о ней, как если бы события происходили на Марсе.

Когда музыканты кончили играть, Джесс вошел, представился, и его познакомили с гостями. Джесс никогда не слыхал о семействе Робин из Роттердама; его интересовал Курт, но вышло так, что у красного дядюшки Ланни оказалось еще два других чутких и внимательных слушателя.

Добрых три часа революционер изливал душу перед впечатлительными мальчиками. У него был неисчерпаемый запас фактов, говоривших о преступлениях и кознях правящего класса, и он убедительно доказывал, что источник всех зол — безудержная алчность финансового капитала и крупной промышленности, стремление правящих классов удушить рабочее движение, связать его по рукам и ногам, сломать ему хребет. Ганси и Фредди, широко раскрыв глаза, смотрели на этого странного человека. Худой, морщинистый, он говорил эти страшные вещи чуть-чуть хриплым голосом, с кривой усмешкой, и трудно было понять, что в его словах было правдой и что злой шуткой.

Беседа продолжалась до тех пор, пока вернувшийся из города Ланни не вошел в студию. Он, как всегда, вежливо поздоровался с дядей, но, выполняя обещание, данное отцу, ограничился несколькими словами. Курт объявил Джессу, что порвал с политикой и всецело посвятил себя музыке. Джесс, слегка обескураженный, отправился на виллу повидать сестру.

Мальчики бросились к хозяину.

— О Ланни, какие интересные вещи рассказывал ваш дядя! Вот удивительный человек! — Они стали наперебой его расхваливать. Надо было что-нибудь ответить. Ланни ограничился короткой репликой: — Да, дядя Джесс многое знает.

— Никогда еще не видел я таких людей, — заявил Ганси. — Он объяснил все, что происходит в Европе. Все становится ясно, как на ладони, — будто впервые рассматриваешь карту.

— У него вполне определенные взгляды, — ответил Ланни. Не хотелось ему охлаждать их пыл, но необходимо было дать мальчикам какое-нибудь противоядие после проглоченной ими двойной дозы революционного яда.

— Надо вам знать, Ганси, что существуют и другие взгляды.

Отставной артиллерийский офицер пришел на помощь своему другу. Двое пресыщенных и презревших мир обитателей башни из слоновой кости пытались удержать двух новичков от рискованной попытки спуститься вниз, в туманную долину, где армии варваров сражаются во мраке ночи.

Курт сказал:

— Не забывайте, что мы артисты. Ваша задача — возвысить человечество духовно, а не растрачивать свои дарования в шуме и сутолоке политической борьбы. Если вы будете хорошими музыкантами, большего от вас человечество не может требовать.

— Но, — возразил Ганси, — не уйдет ли из нашей музыки живая жизнь, если мы замкнемся в себе и останемся глухи к страданиям народа?

«Бедный Робин! — подумал Ланни. — Какое будет волнение в доме, когда эти славные дети возвратятся в Роттердам и начнут сыпать революционными формулами. Хуже всего то, что в словах этих фанатиков так много правды; никто не может полностью опровергнуть их, и от этого в душе надолго остается чувство беспокойства. Вы желаете им провалиться в тартарары, и тут же вам становится стыдно своего желания».