Йоханнес Зиммель - Любовь - только слово Страница 22

— А о чем доносят?

— Слушай, ты из пяти интернатов вылетал, наверно, знаешь, о чем речь.

— Ах, так, — говорю я. Ну, ясно. — Ведь каждому из нас может понадобиться уйти ночью в гости, не так ли? Одним словом, если воспитатель хороший человек или становится лучше, тогда мы даже подружимся с ним. Но если он не исправляется или выдает нас шефу, тогда мы сами разбираемся с ним. Так что он уйдет сам.

— Вы всегда так делаете?

— Да, только без дурачества. Обычно мы наблюдаем за ним какое-то время, а потом кончаем с ним, если он был свиньей. Проверка ускоряет этот процесс. У глупцов быстро сдают нервы. Понимаешь?

Вольфганг между тем сложил мое белье. Ноа читает.

— Чайковский действительно потрясающий, — говорит Вольфганг. — Я рад, что у нас есть наконец эта пластинка.

— Вы оба отличные парни, — говорю я. — И я рад, что приземлился у вас.

— Да-да, — говорит Ноа.

— Тебе нужно еще раз сходить в туалет, — сказал Вольфганг.

Таким образом они скрывают свои чувства.

Глава 20

Уже закрыты все двери в комнатах для малышей, из которых все еще доносится джаз. Коридор пуст. Дойдя до туалета, вижу, что дверца закрыта. Хорошо. Я жду. На двери наклеена записка. Написано красным:

«Дети здесь на редкость бестолковые, ленивые и необучаемые. Каждый день и каждую ночь меня мучает мысль о том, как их сделать лучше, при этом из-за их поведения я не могу представить их ни одному приличному гостю, да, они не знают, как должно поднести кусок ко рту, а в комнатах своих они живут как свиньи.

Людвиг Ахим фон Арним в письме к своей жене Беттине. 1838 год».

Неожиданно я слышу голоса шепчущихся за дверью мальчиков. Это, должно быть, маленький итальянец, который говорит по-английски со страшным акцентом, к каждому слову прилепляя «э». «…anda in oura touna, understanda, you just cannot get a housa, yes? So many families, anda a no houses…» Я передаю по-немецки то, что он говорит по-английски:

— Теперь они наконец получили пару новостроек, социальное жилье, но прежде чем туда смогли въехать люди, которые многие годы ожидали его, теперь, ночью, толпой, целые семьи — папа, мама, дети — идут просто захватывать новостройки.

— Что значит захватывать? — спрашивает другой, более зрелый голос, тоже с очень сильным акцентом.

Я трясу ручку двери. Слышно, как спускается вода. Но дверь остается запертой, и беседа продолжается дальше.

— Ну, они не имеют права на квартиры, да? Мы тоже! И мы сооружаем баррикады и заколачиваем окна и двери. На следующее утро карабинеры, которые не нашли никаких других вариантов, выгоняют нас из дома.

— Почему они не стреляли? — раздается третий, совсем еще тонкий голос мальчика, он говорит на очень странном английском.

— Потому что они были хорошими людьми, — отвечает второй голос.

— Вздор. Все люди свиньи. — Этот голос я знаю. Это маленький Ганси.

Итак, здесь, в туалете, они сидят вчетвером и несут чушь.

— Они не стреляли, потому что, стреляя в бедных людей, выглядели бы еще более злыми. Наверное, тогда уже были фотографы.

— Много фотографов, — подсказывает итальянец. — А те, кто только и ждал того, чтобы карабинеры стали стрелять, или избивать женщин, или что-то еще, они выглядели, как звери!

— И что делали карабинеры? — спрашивает юноша с очень странным, тонким голосом.

— Они окружали баррикады и ни одного человека не впускали и не выпускали.

— Что, морили голодом? — спрашивает Ганси, мой названный брат.

— Да. Только все это было обычным делом. Наши родители отодвигали люки подвалов, и мы убегали, чтобы достать хлеб, колбасу и сыр. Карабинеры хватали парочку из нас, но не всех. Если ты маленький, можно быстро убежать.

— А потом?

— Потом мы шли покупать.

— У вас все же были деньги?

— Мужчины из киножурнала и с телевидения давали нам деньги.

— Ясно, — сказал Ганси, — хорошие люди! Но при этом они делали парочку милых снимков.

— Иногда кто-то из нас попрошайничал, — сообщает итальянец. — Я, например. А потом мы возвращались и кидали еду через головы карабинеров в окна, где были наши родители.

— Наверное, не добрасывали? — спрашивает кто-то с высокомерным акцентом.

— Да, несколько раз, к сожалению. Но чаще всего попадали.

Я снова стучу в дверь. После этого раздается крик этого наглого щенка Ганси:

— Занято, читать умеешь?

— Умею, — говорю я, — но если здесь занято так долго, я попытаюсь все же войти.

— Ну-ну, — сказал Ганси, — я ведь знаю твой голос. Не будь таким злым, Оливер, у нас здесь как раз WC-пикник, мы дымим. Спустись, внизу тоже есть туалет.

— Вы уже должны спать. Я обязан присматривать за вами. Я обещал шефу.

— Еще пять минут, ладно? — говорит Ганси.

Одновременно отодвигается задвижка, и я вижу в кабинке четверых мальчиков. Двое сидят на унитазах, один на полу. Ганси, который открыл, стоит.

— Это мой брат, — сказал он гордо остальным, которые все, как и он, курили. Окошко оставлено открытым. Четверо уже в пижамах. Ганси показывает на курчавую черную голову: — Это Джузеппе, — говорит он по-английски. Потом показывает на маленького негра, сидящего на унитазе: — Это Али. — Он показывает на мальчика очень хрупкого телосложения и с очень нежным лицом. — А это Рашид. Персидский принц.

— How do you do, sir,[17] — произносит принц.

Это он говорит с очень странным акцентом.

— О'кей, — отвечаю я.

— Я должен разговаривать с ними по-английски, — объясняет Ганси, — они все еще не научились говорить по-немецки.

— Ах, вот так?

Но Ганси не прошибешь никакой иронией.

Маленький негр, на котором широкая золотая цепь с большим крестом, смотрит на меня и зло произносит:

— Now get the hell out of here and leave us alone![18]

Он, пожалуй, сумасшедший, думаю я, и у меня возникает желание дать ему пощечину.

— Грязный белый, — говорит он.

Я делаю шаг вперед, но Ганси быстро встает между нами.

— Он так не думает, — кричит он. — Правда! Дома у него все иначе, чем здесь. Я объясню это тебе завтра. Спустись вниз!

— Ради тебя, — говорю я. — Но через пять минут вы должны быть в кровати, поняли?

— Честное слово, — заверяет Ганси.

Я закрываю дверь, которая тут же запирается на засов, громко удаляюсь на пару шагов, затем возвращаюсь обратно, так как хочу подслушать, о чем они будут говорить дальше.

Голос Ганси:

— Это мой брат, понимаете? Кто скажет против него хоть слово, получит по морде.

Голос маленького негра с золотой цепью:

— Okay, okay. Forget about him.[19]

— Что было дальше, Джузеппе?

— Несколько дней прошло хорошо. Мы спали в помещении; днем снова покупали хлеб, колбасу и сыр и забрасывали нашим родителям; а люди из кинохроники и с телевидения снимали нас: как мы убегали от карабинеров, или как кое-кто из нас был схвачен, или как мы швыряли еду.

— И?..

— На третий день у них было уже достаточно снимков, и они ушли. И мы не получали больше денег. Затем, через три дня, вышли из укрытия наши родители, добровольно, от голода.

— Я ведь говорил, все люди — свиньи, — декларировал Ганси.

Принц вежливо осведомился:

— И как ты только попал в интернат, Джузеппе, это ведь немалых денег стоит?

— Мне повезло, понимаете? Я стал лучшим в классе. Мой отец получил девять месяцев.

— Девять месяцев? За обычную историю?

Голос Джузеппе звучит стыдливо:

— Не только за это. У него были еще кое-какие грехи. Теперь за это он должен отсидеть срок.

— Какие такие грехи?

— Он был одним из участников забастовки.

— Твой отец — коммунист? — спросил отвратительный негр.

— Да, коммунист. Но он не мой настоящий отец! — быстро прокричал Джузеппе. — Он мой приемный отец. Я его приемный сын.

— Что это значит? — спросил тонким нервным голосом принц.

— Это ребенок, у которого нет родителей и которого берут чужие люди, — объясняет мой брат.

— Но каждый ребенок должен иметь родителей, — настаивает принц.

Из курилки я слышу голос Ганси:

— Бывает и так: матери оставляют ребенка лежащим где-нибудь.

— Так было с тобой, Джузеппе?

Он говорит, совсем смутившись:

— Да, меня тоже подбросили. Просто положили перед церковью.

— Подкидыш, — сердится негр. — Это уже подлость!

— Успокойся, — мужественно сказал маленький Джузеппе. — Твои родители должны были тебя забрать, потому что ты сам пришел. А мои родители могут меня разыскать!

— Расскажи до конца, — просит маленький принц. — Как ты смог оказаться здесь?

— Шеф прочитал историю в газете и написал в школу моему директору, что он хочет взять к себе в интернат лучшего ученика бесплатно, если он захочет. Ну я-то еще как хотел, уж можете мне поверить!