Стефан Жеромский - Пепел Страница 22

Вдруг голову обреченного на смерть Рафала пронзила мысль, ярким огнем вспыхнуло в мозгу одно-единственное слово, короткое, как последний удар колокола: ключ. С блеснувшей в душе надеждой убить волка, согревшей сразу теплым лучом мозг, он неслышным воровским движением сунул левую руку между бешено подергивающимися ногами волка в карман рейтуз и в одно короткое мгновение вытащил оттуда кусок железа. Он сжал его посредине. Собрав все силы, юноша с хохотом вонзил его волку в левый глаз. Он увидел, что глаз потух. Тогда он дважды вонзил свое орудие в другой, так что кривой ключ ушел в глазницу до самой руки. Когда перед глазами Рафала потухли страшные огни, он стал бить волка по темени и по морде. Острые концы ключа застревали между костями носа и черепа. Рафал дробил эти кости до тех пор, пока ключ до половины не ушел в череп волка. Он чувствовал, что размозжил уже кости и раздирает мозг. Тогда другим концом Рафал стал наносить удары в живот. Брызнула кровь и обдала его, как из ушата, кипящей струей. Волк еще извивался на юноше, еще терзал когтями его тело, но уже все слабей и слабей. Голова его моталась все медленней. Наконец, не переставая наносить удары, Рафал, задохнувшись, упал на волка. Он не извлек еще из пасти правой руки, сведенной смертельной судорогой, он совсем изнемог. Уже бессознательно он все еще наносил удары все больше и больше слабевшему зверю. Где-то вблизи Рафал слышал предсмертное ржание Баськи. В самой глубине сердца, в мозгу отозвались ее последние стоны, крик о помощи. Он слышал, как другой зверь рвет ее, живую, на части, как терзает ее благородную шею, раздирает горло, как лакает горячую кровь и, чавкая, грызет горделивую грудь. У него не хватило решимости встать. Он рыдал, лежа в горячей луже крови, которая лилась у него из ран и хлестала из волчьего брюха. Последними проблесками сознания и сил наносил он удар за ударом. Лапы стали беспомощно вздрагивать, наконец упали, как плети. Рафал приблизил лицо к размозженной морде и прохрипел:

– Знай пана, знай пана!.. За Баську!..

Он вырвал руку из пасти, словно из огненного жерла, лег на горячий труп и забылся, как в постели.

Прошло много времени, прежде чем он, поднятый какой-то смутной мыслью, сжал в руке железный ключ и встал с земли. Он чуял смерть и леденящий невыразимый ужас. Сердце билось у него в груди медленно, неслышно и вяло. По временам оно останавливалось, будто умерло. Он пошел по сугробам, с криком хватая ртом воздух. Спотыкаясь, брел он по снегу. Останавливался. Вскакивал с колен и неверными шагами уходил, убегал, прятался от рыдающего ржания кобылицы. Он услышал шум ветра и припал к дереву. Он обнял, обхватил ствол руками, как мужик всесильные ноги господина.

То была одинокая, придорожная рябина, до половины занесенная сыпучим снегом. Рафал спрятал ключ в карман, взобрался на дерево и сел между двумя развилистыми сучьями. Только сейчас он почувствовал и заметил, что грудь его обнажена и представляет собой сплошную открытую рану. Пока он лежал на волке, он не ощущал ни холода, ни боли. Теперь он закрылся руками, съежился, приник к дереву. Он совершенно потерял рассудок. В душе осталась одна-единственная мысль, которая словно лила о чем-то слезы. Ему хотелось отдалить уста, полные сладости поцелуев, чудные, раскрытые навстречу ему губы. Голову его обвевала томная нега благоуханного шепота, прелесть нежных слов, которых не хочет забыть слух, которые не хотят уйти из сердца.

Он чувствовал на губах чудные кудри, овеянные ароматом. Душу его охватило безумие. Он весь был захвачен грезами о девственной прелести, которую он впервые постиг в эту ночь, блаженством, которое сильнее смерти, перед которым ничто погибель… Голова бессильно повисла и прислонилась к обледенелой коре ветвей. Налитые свинцом веки смежились в дремоте, полной видений. Ложе тайного счастья, ложе бесплотного наслаждения открывается перед ним… Стоит только протянуть руку, позвать… Но достать его руками он уже не может. Руки у него распухли и стали такими твердыми, словно они высечены из толстого льда. Пальцы не сгибаются. Огонь бушует в груди, языки пламени лижут ребра. Из груди вырастает рябина. Между обнаженными костями и жилами толстый ствол пустил глубокие корни в развороченные раны. Ствол разветвляется вверху, и ветви, цвета стали, с наветренной стороны облепил снежный пух. Высоко вверху свистят голые сучья. Высоко в небе… От мучительной боли горло сжимается, словно стянутое ременной петлей. Они повлекут его, лишенного воли и сил, с ослепшими глазами по страшной дороге, по тайной тропе, которая ведет в царство мертвых…

– О боже! О всемогущий боже… – шепчут увядшие губы, которые стали белее снега.

В поредевшем сизом сумраке видны сугробы, сугробы… Одни – как хлеб в закромах, другие – как соломенные стрехи хат, как мякина, развеянная на току, как могилки на забытых, старых кладбищах. Голубой снег взвивается над землей, а в необозримом просторе курится снежная пыль.

Рафал затрепетал.

Как же он видит эти поля? Как же он видит заметенный снегом куст терновника, каждый шип которого стонет, каждая ветка гнется и воет?

Нескоро, нескоро он понял!..

Это светает.

Юноша поднял голову, пылающую синим, зеленым, фиолетовым, багровым огнем, и стал озираться. Поля! Поля без конца. Из груди его вырвалось вдруг рыдание. Слезы хлынули, как живая кровь из вскрытой жилы. Рафал увидел Баську. Она лежала, вытянувшись, на боку, бессильно откинув назад голову. Волк распорол ей брюхо и влез внутрь с головой и передними лапами. Черный, перепачканный в крови, он то и дело вылезал оттуда, вытаскивая темные и ярко-красные внутренности. В припадке бешеной злобы Рафал спрыгнул на землю и большими шагами пошел в ту сторону. Глаза его ничего не видели, с губ срывались проклятия. Сжатые, окровавленные кулаки били по воздуху.

Но через минуту он бросился бежать назад. Он тащился по полям, падал ничком в сыпучие сугробы, приподнимался и снова вставал. При каждом шаге открывались раны у него на груди, и запекшаяся было уже, застывшая кровь опять начинала литься. Светало. Перед взором юноши все шире и шире открывались поля. Сизый рассвет пронизывал снежную мглу. Последним трепетом замирающего сердца Рафал прощался с этим светом. Тело его, по которому пробегали судороги, клонилось к земле. Мысли улетучились из головы. Он видел вокруг тысячи призраков, которые, как и он, вставали с полей и брели по легким снегам. По временам он напрягал все силы, чтобы крикнуть, но из груди его вырывался лишь хриплый стон. Погасли последние проблески сознания. Он уже перестал понимать, идет ли он, стоит ли на месте. Желтые кресты с ровными плечами стали выступать кругом. Благословенный светлый день, встающий где-то из-за грани мира, стал угасать… Словно полог, сотканный из тьмы, который не измерить мыслью, не охватить воображением, навис над полями круг с обрубленными краями и надвигался на голову юноши. Последний раз его полные слез глаза отдохнули на еще видной полосе света. Безмерное отвращение, омерзение и гадливость пробудил образ смердящего волка. Что-то черное пробивалось, медленно тащилось по снегу… Ни за что на свете не хотел он больше бороться. Нет, нет!

Между тем черный призрак все приближался, и Рафал с удивлением увидел вдруг пару лошаденок, таких крошечных, что большие их головы и тощие крупы были едва видны между сугробами. За лошадьми тянулись пустые крестьянские сани, на передке которых сидел, съежившись, мужик 'в большой шапке и желтом нагольном тулупе. Ветер трепал спутанные гривы и хвосты заморенных мохнатых лошаденок и заметал их снегом.

Рафал, стоя на месте, стал кричать вознице, но тот ничего не слышал, потому что шапка у него была нахлобучена и голова закутана в тряпки. Умирающий собрал последние силы и, вытянув руки, потащился за санями с криком, становившимся все слабей и слабей. Лошади плелись шагом, пробивая себе дорогу к изгороди, на которую напоролась Баська и погибла. Почуяв издали волка, лошаденки подняли головы и остановились в испуге. Мужик привстал на санях и стал смотреть вдаль. Рафал успел в это время доползти до саней и повалился на мужика.

Завидев полуобнаженное чудовище, с ног до головы измазанное кровью, мужичонка заорал благим матом и, выпустив из рук кнут и вожжи, побежал в поле. Пробежав с полсотни шагов, он опомнился и стал осторожно всматриваться.

Когда, после долгих колебаний, он вернулся к перепуганным лошаденкам, то нашел Рафала, лежавшего без чувств поперек саней.

Видения

Огонь пылал и весело потрескивал в печке, дым клубами валил из-под кожуха, застилая хату и густым, толстым слоем повисая под матицей потолка. Рафал, открыв в первый раз на минуту глаза, увидел рогатую голову коровы, ее большие, спокойно светящиеся глаза, обращенные к огню, мясистые белые губы, лениво жующие жвачку… Повыше, над коровой, он увидел забитое досками и обложенное сухими листьями окошко, до того заиндевевшее, что оно было похоже на вставленную в раму льдинку. В углу, далеко за завесой дыма, кто-то стонал на нарах, и громко плакал грудной ребенок.