Натаниель Готорн - Чертог фантазии. Новеллы Страница 22

— Остановитесь, братие! — возгласил один из них. — Ложно понятое человеколюбие ввело вас в заблуждение. Вы не ведаете, что творите. Виселица — орудие, данное нам свыше. Водворите ее с почетом на прежнее место, иначе миру будет угрожать немедленное разрушение и погибель!

— Вперед! Вперед! — выкрикивал глава реформаторов. — В огонь проклятое орудие исполнения кровавых человеческих законов! Как может закон поощрять добро и любовь, пока он воздвигает виселицы как свой главнейший символ? Еще одно усилие, друзья мои, и мир избавится от тягчайшего заблуждения.

Тысячи рук, превозмогая отвращение, взялись за виселицу и толкнули зловещее сооружение подальше в ревущее пламя. Виселица из жуткого черного силуэта превратилась в алые угли, а потом рассыпалась прахом.

— Отлично! — вырвалось у меня.

— Отлично, — согласился задумчивый собеседник, продолжавший стоять со мною рядом, однако в голосе его слышалось меньше воодушевления, чем можно было ожидать, — отлично, при условии, что мир сумеет соответствовать этому шагу. Мысли о смерти нелегко отринуть на пути от первородной невинности к той совершенной чистоте, которой, возможно, нам суждено достигнуть, когда мы завершим весь круг. Но, как бы там ни было, попытка сделана — и это прекрасно.

— Холодно! Холодно! — нетерпеливо возгласил молодой реформатор в победном порыве страсти. — Пусть говорит не только разум, но и сердце. Пусть человечество всегда совершает самые возвышенные, добрые, благородные дела, до которых оно способно додуматься в каждый из периодов своего созревания, на каждом шагу к прогрессу, и, без сомнения, эти дела должны быть безошибочны и своевременны.

Я не знаю, было ли то следствием возбуждения, вызванного зрелищем, или люди у костра действительно делались все просвещенней с каждой минутой, но они перешли к действиям, полностью поддержать которые я никак не был подготовлен. Например, некоторые бросали в огонь брачные контракты и заявляли, что созрели для более высокого, чистого и полного союза, нежели тот, что просуществовал от начала времен в форме супружеских уз. Другие спешили к подвалам банков и к сундукам богатых — все в этот урочный час было открыто любому желающему — и возвращались с грудами банкнот для оживления огня, с мешками монет, которые должны были расплавиться в жаре пламени. Отныне, утверждали они, добрые дела, без чекана и счета, сделаются золотой валютой мира. От сообщения об этом побледнели банкиры и ростовщики, а карманник, собравший обильный урожай в толпе, упал в обморок. Несколько бизнесменов сожгли свои книги, счета, обязательства, расписки и все подтверждения того, что им кто-то задолжал. Хотя куда большее их число удовлетворило свой реформаторский пыл, принеся ему в жертву малоприятную память о собственных долгах. Затем начались требования предать огню земельные купчие и возвратить всю землю народу, у которого она была отнята и несправедливо распределена между отдельными людьми. Иные пошли еще дальше и потребовали сделать мир свободным, как человек в первый день творения, незамедлительно уничтожив все конституции, законодательные акты, собрания указов и прочее, посредством чего человеческая изобретательность старалась закрепить весьма спорные правила.

Мне неизвестно, к каким действиям привели в конце концов эти требования, ибо как раз в это время происходили события, значительно сильнее взволновавшие мои чувства.

— Смотрите, смотрите! Сколько книг и брошюр! — воскликнул человек, не показавшийся мне поклонником изящной словесности. — Ух как полыхнет сейчас!

— Ну и прекрасно! — сказал новейший философ. — Вот теперь мы освободимся от груза мертвых мыслей, который до сих пор таким бременем лежал на живом разуме, что лишал его возможности по-настоящему проявить себя. Прекрасно, друзья, прекрасно! В огонь все это! Вы теперь действительно несете миру свет!

— Но что же станется с нами?! — вскричал встревоженный книготорговец.

— Торговцы могут следовать за своим товаром, — холодно ответил писатель, — у них будет превосходный погребальный костер!

Род человеческий достиг ступени прогресса, о которой не мечтали даже мудрейшие и прозорливейшие из тех, кто жил в минувшие века, а потому было бы явной нелепостью допустить, чтобы земля загромождалась жалкими плодами их литературных потуг. Книжные лавки, киоски, публичные и частные библиотеки, даже книжные полки у деревенских очагов были очищены со всем возможным тщанием, и все печатные страницы мира, как переплетенные, так и существующие в виде отдельных листов, люди снесли к нашему замечательному костру, дабы увеличить и без того громадную гору топлива. Увесистые фолианты лексикографов, комментаторов и энциклопедистов летели в огонь и, упав свинцовой тяжестью на раскаленные угли, сгорали дотла, как гнилушки. Изящные, раззолоченные французские издания прошлого века, среди которых было сто томов Вольтера, горели в ослепительных искрах и узких язычках пламени, а современная литература Франции пылала красным и синим огнем, бросая инфернальные отблески на лица зрителей и придавая им сходство со страшноватыми карнавальными масками. От горящего сборника немецких рассказов запахло серой. Книги посредственных английских сочинителей оказались отменным топливом — они горели на манер хороших дубовых поленьев. С особенной яркостью пылали стихи Мильтона, постепенно обращаясь в угли, обещавшие тлеть дольше всего иного, что попало в костер. Из собрания сочинений Шекспира ударило столь ослепительным огнем, что зрителям пришлось затенять глаза, как от полуденного солнца, — даже забросанный трудами своих истолкователей, он не перестал излучать удивительное сияние из-под их тяжеловесной груды. Я полагаю, он сгорал с тем же жаром, что всегда отличал его творения.

— Если бы мог поэт зажечь свой светильник от этого великолепного огня, — заметил я, — он светил бы ночами во имя высокой цели.

— Вот к этому как раз очень склонны нынешние поэты, — сказал в ответ мне критик. — Самое большое благо от сожжения литературы прошлого в том и заключено, что теперь авторам придется зажигать свои светильники от солнца или звезд.

— Если сумеют подняться до таких высот, — возразил я. — А для этого необходим великан, который потом подарит свет маленьким людям. Не каждый в силах, подобно Прометею, украсть огонь с небес, но когда огонь уже на земле, им так легко растапливать очаг.

Я был поражен несоответствием материального объема сочинений писателя и яркостью и продолжительностью их горения. Не нашлось, к примеру, ни единого фолианта прошлого века, как, впрочем, и века нынешнего, который мог бы соперничать в этих свойствах с красивой детской книжкой «Сказки Матушки Гусыни». «Мальчик-с-пальчик» горел лучше, чем биография герцога Мальборо. Эпические томы, да не один, а дюжина, обратились в белый пепел прежде, чем успела наполовину прогореть страница старинной баллады. И не единожды я наблюдал, как книжки увенчанных признанием стихов оставляли лишь облачко удушливого дыма, а строки безымянного барда, мелькнувшие на газетной странице, взмывали к звездам пламенем, соперничавшим с ними в яркости. Подумалось мне также, что стихи Шелли горели яснее любой книги его современников, выгодно отличаясь от томиков лорда Байрона, рассыпавших мрачные блики и испускавших клубы черного дыма. Что же до Тома Мура, то иные из его песен издавали запах горящей лекарственной облатки.

Я испытывал особый интерес к тому, как горели труды американских писателей, с точностью отсчитывая по часам мгновения, потребные для превращения большинства их дурно отпечатанных книг в горки золы. Разгласить эти ужасные тайны было бы непредусмотрительно, а быть может, и опасно, поэтому я удовольствуюсь замечанием, что сочинения, авторов которых высоко превозносила молва, далеко не всегда сгорали красиво. Я с живостью припоминаю, как отлично пылала тоненькая книжечка стихов Эллери Чаннинга[89], хотя, по правде говоря, отдельные ее страницы издавали пренеприятное шипение и треск.

Любопытная вещь происходила с некоторыми авторами, как американскими, так и иностранными, чьи книги, весьма солидные по виду, вместо того чтоб запылать или хотя бы дымно затлеть, неожиданно таяли, обнаружив, таким образом, что состояли изо льда.

Если не будет сочтено нескромностью упоминание моих собственных сочинений, то, признаюсь, я ожидал их появления с отцовским чувством — но тщетно. Скорее всего, они испарились от первого же соприкосновения с жаром костра, в лучшем случае я могу тешить себя надеждой, что они добавили одну-две неприметные искорки к огненному великолепию ночи.

— О горе, горе мне! — стенал обрюзгший джентльмен в зеленых очках. — Все гибнет, и мне незачем долее жить. Смысл жизни отнят у меня. Теперь мне не добыть и не купить ни единой книги!