Милорад Павич - Последняя любовь в Константинополе Страница 22

– Существуют еще две такие монеты, – раздался тут голос каменщика, который до этого молча следил за всем происходящим.

– За эту можно купить завтрашний день, за две другие – сегодняшний и вчерашний, – сказал он, обращаясь к Софронию, и Ерисене показалось, что каменщик и Софроний увиделись не в первый раз, что они были знакомы давно и что между ними существует что-то вроде договора встречаться время от времени именно здесь, на Мисир-базаре.

Как бы в подтверждение этих мыслей, молодой Опуич, не говоря ни слова, заплатил за монету. И назавтра отправился прямо в Святую Софию.

Войдя в храм, он почувствовал себя как человек, потерявшийся на огромной площади под куполом, какой показалась ему эта церковь. Все вокруг скрывал мрак, и лишь через огромные замочные скважины пробивался солнечный свет. Он пробежал взглядом по всем колоннам внутри церкви, но нигде не увидел медного щита. Лишь на одной из колонн на высоте человеческого роста блестел солнечный луч. Подойдя к ней, он обнаружил под этим лучом щит и отверстие в нем. Софроний сунул туда, как в жерло огромной медной трубы, большой палец и описал круг, прошептав при этом свое заветное желание. И ничего не произошло.

Правда, Софроний Опуич и не ждал, что все, что происходит с ним теперь, вдруг сразу изменится настолько, что это можно будет заметить. Но ему было все же странно, что он совершенно ничего не почувствовал. Вернувшись домой, он сказал Ерисене, что дело сделано. Она обняла его, потом подошла к окну и выплюнула в Босфор камешек, хранивший в себе его тайну.

– Покончено с тайнами и скрытностью! Теперь все исполнится. Это было чем-то похожим на пробуждение?

Она вела себя так, будто наступил праздник, поставила на стол засахаренные цветы, розы и жасмин в сладком масле, они сели на подоконник огромного окна, которое когда-то было бойницей для пушек, и принялись вспоминать сказки «Тысяча и одной ночи» и свои расчеты.

– Должно быть, у нас оттого нет детей, что мы не смогли подсчитать, в какую из ночей Шехерезада зачала и какую сказку тогда рассказывала, – сказала Ерисена, и Софроний, глядя на нее, почувствовал, что постарел от любви. – Есть истины, которым человек помогает умереть, – сказала она, – и сам человек – это истина, которая умирает. Человечеству всегда семнадцать лет, но ко мне это теперь не относится!

В ту ночь она слышала, как Софроний борется с огромным одеялом из собачьей шерсти, в которое он был укутан. Еще она слышала, как его отросшая борода царапает изголовье, и видела через нее ямку на подбородке, похожую на пупок. И это ее удивило. Наутро она сказала ему:

– Каждая большая любовь – своего рода наказание.

– Знаешь, у всех нас с Богом договор. Половина всего, что мы имеем, делаем, половина времени, сил, красоты, половина наших дел и путешествий остается в нашем распоряжении, а другая половина отходит к Богу. Так и с любовью. Половина нашей любви остается нам, вторая половина идет к Богу и остается там, в лучшем месте, и длится уже всегда, что бы ни случилось с нашей половиной любви здесь, среди людей. Подумай об этом как о чем-то прекрасном и радостном!

Но слова эти были напрасны. Ее тело больше не пахло персиками при его приближении или прикосновении. Ерисена не красила больше соски своей груди той же помадой, что и губы.

Она смотрела на своего мужа и не понимала, что он ей говорит. А он так же, как некогда с огромной скоростью приближался к ней, теперь вдруг подобно какой-то небесной комете стремительно удалялся от Ерисены. И так же, как тогда он не мог сопротивляться силе притяжения к ней, сейчас он не мог ничего сделать, чтобы остановить это головокружительное и бесповоротное удаление.

Тогда Ерисена сказала ему:

– Ты оказался прав! От великой любви глупеют. И мы поглупели. По крайней мере, я. И я больше не могу летать. Не только по комнате, но и во сне. Возможно, любовь даже убивает.

А про себя подумала: «Возможно, от другого мужчины я могла бы иметь ребенка».

В 1813 году, вскоре после прибытия в Константинополь, французский посланник решил устроить прием в саду своей резиденции. Гостей должны были развлекать предсказатели и танцовщицы, и когда в огромный дом юного посланника входили первые гости, музыка уже играла. Капитан привел с собой Дуню, судя по лицу которой можно было предположить, что она проплакала всю ночь, госпожа Растина Калоперович пришла со своим сыном, и волосы ее блестели серебряной пудрой; молодой Калоперович все время искал кого-то взглядом и был удивлен, увидев в большом зале на стене овальное окно, выходящее в соседнюю комнату. Рама окна была из позолоченного багета, поэтому окно походило на картину. Оно напомнило Софронию похожее окно в доме его родителей в Триесте. В этот момент в саду пустились в пляс кавалеристы майора, и ведущий круг засеменил такими стремительными и мелкими шажками, что трудно было разобрать, где его пятки, а где носки. Ерисена при этом шепнула:

– Этот танец – настоящий лабиринт.

Гости продолжали прибывать, хозяин был одет в голубино-голубой мундир без знаков различия, его шелковистые волосы тоже отдавали голубизной, а тонкая талия была по обычаю того времени перепоясана шелковым шарфом. Его секретарь был весь в черном, с серебряными застежками на камзоле и такой же пряжкой на поясе. Озабоченное выражение его лица столь же бросалось в глаза, сколь незаметным было оно на лице находившегося рядом с ним юноши в голубом, обеспокоенность которого выдавали лишь его сапоги, постоянно искавшие себе место. Неожиданно в зале стало темно, и в окне-раме, как живая картина, появилась обнаженная танцующая фигура с повязанным вокруг бедер покрывалом. Трудно было определить, какого она пола, хотя грудь ее была обнажена. Эта грудь женщинам казалась мужской, а мужчины считали, что это грудь девочки. Когда танец окончился, фигура застыла в раме, как нарисованная. Она стояла, согнув в колене одну ногу, и молодому Опуичу это вдруг напомнило то положение, в котором он был подвешен к дереву по приказу капитана Тенецкого. Разница была только в том, что фигура не висела, а стояла.

Тут и в зал, и в сад, звеня бубенцами, пришитыми к подолам юбок, ворвались десяток цыганок. Они бросились к гостям смотреть их карты. Капитан воскликнул:

– Tarocchi! Tapocchi! – схватил сына за руку и усадил в саду рядом с одной из гадалок.

– Карты, господин мой, то же, что и язык. Скажи только, хочешь Старшие Арканы или Младшие? И кому гадать?

– Нам обоим, по одним и тем же картам, – сказал капитан.

– Хорошо, господин мой. Только, пока я гадаю, не смейтесь, вам это может навредить. Сейчас про себя, так, чтобы я не слышала, задайте каждый по одному вопросу.

Цыганка расстелила перед собой платок, напомнив им, что «по камням не валяются», вытащила из кожаного мешочка двадцать две карты и передала их Опуичам, чтобы они их «разогрели».

Когда карты были перетасованы, Софроний снял, а Харлампий перекрестил колоду. Цыганка разложила их левой рукой крестом по платку, а в центре одну из карт, тоже крестом, перекрыла другой картой. Открыв их, она сказала молодому Опуичу:

– Твой отец убит. А ты хранишь в себе большую тайну.

– Мой отец не убит, – рассмеялся молодой Опуич, – вот он здесь, перед нами.

При этих словах гадалка с ужасом взглянула на капитана Опуича, сгребла свои карты и опрометью бросилась бежать. Как раз в этот момент гостей пригласили к столу.

К концу ужина охваченные усталостью гости французского посланника снова слушали музыку. Подпоручик Калоперович, как зачарованный, не сводил глаз со своей единоутробной сестры Дуни, и его мать, заметив этот взгляд, тихо сказала ему:

– Надеюсь, ты помнишь нашу клятву? Ты исполнил свою часть обещаний? Ее ты тоже уложил?

– Дуню? Да. Еще на постоялом дворе.

Госпожа Растина горько усмехнулась.

– По моим расчетам, – добавила она сыну на ухо, – нам осталось совсем немного, и наш договор будет исполнен. Мне до него еще два шага, а тебе один.

– Один? – переспросил молодой Калоперович, весь трепеща, а мать обласкала его своими серебряными глазами.

– Этот последний шаг, – заметила она небрежно, – будет для нас общим.

В этот момент кто-то тихо запел «Воспоминания – это пот души». Пели по-гречески, но песня была такой же, как та, которую любили и считали своей Софроний и Ерисена.

И тут Софроний сделал самый решающий шаг в своей жизни.

Растроганный пением, он захотел поймать взгляд жены, сидевшей возле него. Но не поймал его. Ерисена тоже слушала песню, глядя прямо перед собой и взволнованно дыша. Потом она подняла взгляд. И этот взгляд, пока она задумчиво перебирала одной рукой пальцы на другой, был направлен в распахнутое темное окно соседнего здания, за которым была стена, скрытая мраком, а за стеной царила непроглядная ночь, наполненная водой и травой. Ее взгляд сначала проник через окно, потом добрался до стены, прятавшейся в темноте, и двинулся дальше, хотя Ерисена больше не отдавала себе отчета в том, что встречал он на своем пути.