Синклер Льюис - Главная улица Страница 22

Другую группу Кэрол уговорила пойти на лыжах. Они перекликались, швыряли друг в друга снежками, уверяли ее, расходясь, что им было страшно весело и что они немедленно соберутся в новую лыжную экскурсию, а потом с радостью вернулись домой и никогда больше не изменяли бриджу.

Кэрол растерялась. Она была благодарна Кенникоту, когда он позвал ее с собой в лес охотиться на кроликов. Она бродила под безмолвными лесными сводами среди обгорелых пней и обледенелых дубов, по сугробам, которые мыши, птицы и кролики испещрили миллионами иероглифов. Она вскрикивала, когда Кенникот прыгал на кучку хвороста и стрелял в пробегавшего кролика. Он был на месте здесь, в лесу, такой мужественный, в теплой куртке, свитере, высоких шнурованных сапогах. В этот вечер она с большим аппетитом ела бифштекс с жареным картофелем; трогала ухо мужа кончиками пальцев, вызывая электрические искры; спала двенадцать часов; проснулась с мыслями о том, как прекрасна эта благодатная страна.

Ее разбудило солнце, игравшее на снегу. Набросив шубку, она пошла в город. Морозный дым вился над крышами к небу, бледному, как цветы льна. Звенели колокольчики саней, приветственные возгласы громко раздавались в легком, бодрящем воздухе, и отовсюду доносился размеренный звук пилы. Была суббота, и сыновья соседей заготовляли дрова. За поленницами во дворах стояли козлы, осыпанные канареечно-желтыми хлопьями опилок. Рамы лучковых пил были вишнево-красные, стальные полотна отливали голубым, а на свежеотпиленных тополевых, кленовых и березовых поленьях виднелись кольца годичных слоев. Мальчики были в разноцветных мокасинах и синих фланелевых рубашках с огромными перламутровыми пуговицами.

— Вот так погодка! — крикнула Кэрол мальчикам.

Вся раскрасневшаяся, вошла она в бакалейную Хоуленда и Гулда. Воротник ее заиндевел от дыхания. Она купила банку томатов, словно это были некие редкие восточные фрукты, и вернулась домой, собираясь поразить мужа креольским омлетом к обеду.

Снег искрился так ослепительно, что, придя домой, она увидела, как кнопка звонка у двери, газеты на столе и вообще все белые предметы превратились в ярко-лиловые, а в голове у нее словно кружился бешеный фейерверк. Когда глаза отдохнули, она почувствовала себя сильной, опьяненной здоровьем, властительницей жизни. Мир был так великолепен, что она присела в гостиной за свой шаткий столик и попыталась написать стихотворение. Она не пошла дальше начала: «Солнце сияет. Синеет неба гладь. Непогодам больше не бывать!»

В этот день Кенникота вызвали на одну из ферм. У Би был выходной день, и та отправилась на лютеранскую танцевальную вечеринку. С трех часов дня до полуночи Кэрол оставалась одна. Устав читать в журналах истории о чистой любви, она села возле радиатора и задумалась. Таким образом, она сделала случайное открытие, что ей нечего делать.

Она уже пережила, рассуждала она, новизну впечатлений от города и людей, от катания на коньках и санях и от охоты. Би оказалась очень толковой. В доме же оставалось работы, кроме шитья, штопки и помощи Би при уборке комнат. Кэрол не могла также удовлетворить свою жажду творчества изобретением блюд к обеду. В мясной Даля и Олсена нельзя было развернуться, тут можно было лишь грустно осведомиться, есть ли сегодня что-нибудь, кроме говядины и свинины. Мясо было такое, что его приходилось разделывать не ножом, а топором. Бараньи котлеты были здесь таким же заморским чудом, как акульи плавники. Лучшие сорта мяса торговцы отправляли в большие города, где цены стояли выше.

Во всех остальных лавках тоже не было никакого выбора. Во всем городе Кэрол не могла достать гвоздя со стеклянной шляпкой, чтобы повесить картину. Она даже не пыталась искать ткань для вуали, какую ей хотелось, — просто брала, что давали. И только у Хоуленда и Гулда была такая роскошь, как консервированная спаржа. Дом требовал лишь обыденных, повседневных, скучных забот. Чтобы заполнять свободное время, нужно было соваться в чужие дела, как вдова Богарт.

Работа на стороне была недоступна Кэрол. Для жены врача это было неприлично.

Ее мозг жаждал работы, но работы не было.

У нее оставалось только три возможности: рожать детей, начать давно задуманные преобразования или настолько слиться с самим городом, чтобы истратить свою энергию на посещения церкви и образовательного клуба и игру в бридж.

Дети — да, она хотела бы их иметь, но… она еще не вполне к этому готова. Вначале ее смутила и поразила откровенность Кенникота, но она согласилась с ним, что при современном ненормальном положении вещей в обществе, когда воспитание молодых граждан разорительнее и опаснее всякого преступления, разумнее подождать с детьми, пока у мужа будет больше денег. Она огорчалась. Не сводил ли он на нет своей осторожностью самое таинство любви? Она отгоняла эту мысль неуверенным «когда-нибудь»…

Ее «реформы», ее стремление придать грубой Главной улице красоту стали довольно расплывчатыми. Но теперь она осуществит их. Непременно! Она клялась в этом, нежным кулачком стуча по радиатору. Но, несмотря на все обеты, она не имела ни малейшего представления о том, как и с чего начать свой крестовый поход.

Слиться с городом воедино. Ее мысль заработала с неприятной отчетливостью. Ведь она еще не знает, любят ли ее в городе! Встречаясь с дамами за послеобеденным кофе, с торговцами в лавках, она так засыпала их своими замечаниями и прихотями, что не давала им случая обнаружить свое мнение о ней. Мужчины улыбались, но нравилась ли она им? Она была оживлена в кругу женщин, но принадлежала ли она к этому кругу? Ее не очень-то часто посвящали в шепотом передаваемые городские сплетни — эту святая святых Гофер-Прери.

Отравленная сомнениями, она легла спать.

На следующий день, делая покупки, она наблюдала. Дэйв Драйер и Сэм Кларк были любезны, как только можно было пожелать. Но не прозвучала ли нота безразличия в отрывистом «Как поживаете?» Чета Дэшуэя? Бакалейщик Хоуленд был лаконичен. Или это просто его обычная манера?

«Можно сойти с ума, когда нужно считаться с тем, что люди о тебе думают. В Сент-Поле это меня не интересовало. А здесь за мной следят. Но я не дам себя смутить!» — твердила она про себя, взвинченная собственными мыслями и оскорбительным чувством беспомощности.

Оттепель, смывшая с тротуаров снег. Потом звонкая, как кандалы, ночь, когда слышно, как трещит лед на озерах, и ясное, бодрое утро. В свитере и берете с помпоном Кэрол чувствовала себя ученицей колледжа, отправляющейся играть в хоккей. Ей хотелось крикнуть, ноги порывались бежать. Возвращаясь с покупками домой, она поддалась этому желанию, как поддался бы молодой щенок. Промчалась мимо ряда домов и, перескакивая с тротуара через кучу талого снега, по-мальчишески крикнула: «Гоп-гоп!»

Она заметила, что на нее, открыв рот, смотрят из окна три старухи; этот тройной взгляд подействовал на нее парализующе. В окне с другой стороны улицы осторожно зашевелилась занавеска. Кэрол остановилась и пошла дальше степенной походкой, вновь превратившись из девочки Кэрол в докторшу Кенникот.

С тех пор уже никогда больше не чувствовала она себя достаточно юной, достаточно смелой и достаточно свободной, чтобы бегать по улице и кричать. На следующем еженедельном бридже «Веселых семнадцати» она держала себя, как вполне благовоспитанная молодая дама.

«Веселые семнадцать», число которых колебалось от четырнадцати до двадцати шести, представляли собой карниз социального здания Гофер-Прери. Принадлежать к ним значило принадлежать к избранному обществу. Многие из них входили также в состав образовательного Танатопсис-клуба, но это не мешало «Веселым семнадцати» как обособленному целому фыркать на Танатопсис и считать его мещанским и чванным.

Большинство «Веселых семнадцати» составляли молодые женщины, мужья которых считались «членами-соревнователями». Раз в неделю устраивался дамский послеобеденный бридж. Раз в месяц мужья приглашались на ужин и вечерний бридж. Два раза в год танцевали в зале масонской ложи. Тогда весь город приходил в раж. Только на ежегодных балах пожарной команды и секты Восточной звезды было столько же пестрых шарфов, и танго, и сердцеедства, но эти соперничавшие организации не принадлежали к элите: на балы пожарных приходили служанки с грузчиками и рабочими. А на вечер «Семнадцати» Элла Стоубоди однажды прибыла в городской карете, которой до этого пользовались только на похоронах, а Гарри Хэйдок и Терри Гулд всегда появлялись во фраках — единственных на весь город.

Ближайший — после одиноких размышлений Кэрол — дневной бридж состоялся у Хуаниты Хэйдок. Входная дверь ее нового бетонного особняка была из полированного дуба, окна — с зеркальными стеклами. В оштукатуренной передней стоял горшок с папоротником, а в гостиной можно было видеть кресла мореного дуба, шестнадцать олеографий и квадратный лакированный стол с плетеной салфеточкой. На столе лежали иллюстрированный журнал и колода карт в кожаном футляре с выжженным рисунком.