Сельма Лагерлёф - Иерусалим Страница 22

Но под неотступным взглядом незнакомца Бритта становилась все спокойнее и, наконец, начала тихо плакать. Ее тронуло, что он так долго сидит и охраняет ее. Это было так много со стороны совершенно незнакомого ей человека.

Когда незнакомец увидел, что Бритта заплакала, он встал с места и пошел к двери. На пороге он остановился, откашлялся и сказал глубоким голосом:

— Не причиняй себе никакого вреда, близится время, когда ты будешь жить по справедливости.

С этими словами он вышел. Шаги его долго и гулко раздавались по дороге и потом затихли.

Бритта поспешила в заднюю комнату, сняла веревку и поставила на место лестницу. Потом она села на ларь и просидела несколько часов, не трогаясь с места.

У нее было такое чувство, словно она долго-долго блуждала темной ночью, и мрак был такой густой, что не видно было собственной протянутой руки. Она заблудилась, не знала, по какой дороге идет, и на каждом шагу боялась оступиться и упасть в болото или пропасть. Теперь вдруг кто-то крикнул ей, чтобы она не шла дальше, а села на землю и ждала, когда наступит день. Она радовалась, что может не продолжать свое опасное странствие, и теперь сидела и ждала наступления утра.

У Ингмара-сильного была дочь Анна-Лиза, которая уже много лет жила в Чикаго и вышла там замуж за одного шведа по имени Хелльгум, основателя маленькой религиозной общины. На следующий день после страшной ночи, когда молодежь танцевала у Ингмара-сильного, Анна-Лиза вернулась с мужем на родину повидаться с отцом.

Хелльгум все свободное время ходил пешком по окрестностям и вступал в разговор со всеми встречными. Сначала он заговаривал с ними об обыденных вещах, но на прощанье клал им руку на плечо и произносил несколько слов утешения или указывал им истинный путь.

Ингмар-сильный мало виделся с зятем. В тот год старик был сильно занят, устраивая лесопильню в Лангфорсе с Ингмаром Ингмарсоном, который снова переселился в усадьбу. Ингмар-сильный чувствовал себя счастливейшим человеком, когда лесопильня была готова, и круглые блестящие пилы с визгом распилили первое бревно на ровные белые доски.

Однажды вечером, возвращаясь с лесопильни домой, старик встретил на дороге Анну-Лизу. Она выглядела смущенной и, казалось, готова была спрятаться от него.

Ингмар-сильный ускорил шаги и, подойдя к дому, нахмурился. У входа с незапамятных времен рос большой розовый куст. Старик так сильно его любил, что никому не позволял не то что рвать с него цветы или листья, но даже дотрагиваться до него.

Ингмар-сильный так заботливо ухаживал за ним, потому что верил, что под этим кустом живут подземные духи. А теперь куст был срублен, и это, разумеется, сделал его зять, этот проповедник, возненавидевший розовый куст.

Игнмар-сильный держал в руках топор; при входе в комнату пальцы его сильнее впились в рукоятку.

Хелльгум сидел за столом и читал Библию. Он поднял глаза и пристально посмотрел на Ингмара-сильного. Потом он продолжил читать вслух: «И что приходит вам на ум, совсем не сбудется. Вы говорите: будем, как язычники, как племена иноземные, служить дереву и камню.

Живу Я, говорит Господь Бог: рукою крепкою и мышцею простертою и излиянием ярости буду господствовать над вами…»

Ингмар-сильный, не говоря ни слова, вышел из дома, и эту ночь провел в сарае. Два дня спустя он отправился с Ингмаром в лес выжигать уголь и рубить дрова. Оба собирались провести в лесу всю зиму.

Хелльгум несколько раз выступал на собраниях крестьян, проповедуя свое учение, которое он называл единственно истинным. Но Хелльгум не отличался красноречием Дагсона и так и не приобрел себе ни единого последователя. Те, кто встречали его на дорогах и слышали от него несколько слов, ждали от него чего-то великого; но, проповедуя, Хелльгум был косноязычен, порой ему не хватало слов, и слушатели быстро уставали.

К концу лета Карин Ингмарсон впала в глубокое уныние, и редко кто слышал от нее хоть слово. Она все еще не могла ходить и целые дни просиживала в кресле. Карин уже перестала искать проповедников и целые дни проводила в одиночестве, сокрушаясь о своем горе. Однажды она сказала Хальвору, что, по словам отца, Ингмарсонам нечего бояться, если только они следуют пути Господню, но теперь она видит, что и это неправда.

Видя ее отчаяние, Хальвор посоветовал ей поговорить с новым проповедником, но Карин решительно возразила, что не хочет больше обращаться за помощью ни к каким проповедникам.

Однажды в конце августа, в воскресенье, Карин сидела одна у окна большой комнаты. Кругом царила глубокая тишина, и Карин невольно клонило в сон. Голова ее все ниже склонялась на грудь и, наконец, она заснула.

Ее разбудил разговор под окном. Она не могла видеть, кто разговаривал, а слышала только чей-то сильный, глубокий голос, какого ей еще никогда не приходилось слышать.

— Я вижу, ты считаешь невероятным, чтобы бедный, необразованный человек нашел истину, которая не открылась многим ученым господам, — говорил голос.

— Да, — отвечал Хальвор, — и я не понимаю, как ты можешь быть так уверен в себе.

«Это Хелльгум разговаривает с Хальвором», — подумала Карин. Она хотела закрыть окно, но не могла достать до него со своего места.

— В Писании сказано, — продолжал Хелльгум, — что, если тебя ударят в правую щеку, ты должен подставить другую, что мы не должны противиться злу, и многое другое в том же духе. Но этого никто не может исполнить. Если ты попробуешь жить по этому завету, то придут люди и отнимут у тебя и поля, и леса, выроют у тебя весь картофель и вынесут все зерно в мешках, да, пожалуй, что они отберут у тебя и весь Ингмарсгорд…

— Пожалуй, что так, — отвечал Хальвор.

— Так, значит, Христос ничего не хотел сказать этими словами, а так себе, болтал попусту?

— Я не понимаю, к чему ты ведешь.

— Как видишь, над этим надо хорошенько подумать, — сказал Хелльгум. — Замечаешь, как далеко мы ушли вперед в понимании христианского учения? Никто больше не ворует, не обижает вдов и сирот, никто не ненавидит и не преследует врагов. Никогда не случается, чтобы кто-нибудь из нас совершил несправедливость, ведь так совершенна наша вера.

— Ну, разумеется, на свете многое делается не так, как должно быть, — тихо произнес Хальвор, и голос его звучал сонно и безучастно.

— Но если твоя молотилка начнет плохо работать, ты ведь посмотришь, где она испорчена и не успокоишься, пока не найдешь в ней какого-нибудь недостатка. А если ты видишь, что христиане ведут неправедную жизнь, разве ты не должен поразмыслить, нет ли какой-нибудь ошибки в самом христианстве?

— Я не верю, чтобы учение Христа могло быть неправильно, — сказал Хальвор.

— Нет, сначала оно было совершенно правильным, но ведь потом его могли испортить. Разве не бывает так, что ломается одно колесико, одно крошечное колесико, и останавливается весь механизм?

Он помолчал немного, как бы подыскивая слова и доказательства:

— Послушай, что со мной случилось несколько лет тому назад. Я в первый раз попробовал жить по заповедям Христа. И знаешь, чем это кончилось? Я работал тогда на фабрике, и товарищи, смекнув, в чем дело, свалили сначала на меня большую часть своей работы, потом лишили меня места, а, в конце концов, обвинили меня в краже, которую совершил один из них, и я безвинно попал в тюрьму.

— Ну, не всегда же встречаешь таких дурных людей, — все так же равнодушно заметил Хальвор.

— Тогда я и сказал себе: нетрудно быть как Христос, когда живешь один на свете, а не в обществе себе подобных. Я был даже рад, что сижу в тюрьме, там я мог вести праведную жизнь, не боясь потерпеть за это несправедливость и унижение. Но потом я подумал, что праведная жизнь в одиночестве подобна мельнице, впустую вращающей свои жернова. И еще я подумал, что если Господь создал столько людей на свете, то, вероятно, это для того, чтобы они оказывали ближним помощь и поддержку, а не губили друг друга. И тогда, наконец, я понял, что дьявол украл некоторые слова из Библии, и поэтому христианство вступило на неправильный путь.

— У дьявола нет на это власти, — возразил Хальвор.

— И все-таки он украл какие-то слова, может быть, такие: «Вы, желающие вести христианскую жизнь, должны искать поддержку у себе подобных».

Хальвор ничего не ответил, но Карин утвердительно закивала. Она внимательно слушала, но не проронила ни слова.

— Когда меня выпустили из тюрьмы, — продолжал Хелльгум, — я пошел к одному другу и попросил его помочь мне вести праведную жизнь, и, когда нас стало двое, дело пошло гораздо лучше. Скоро к нам присоединился третий и четвертый, и жить становилось все лучше и легче. Теперь нас тридцать человек, и мы живем все в одном доме в Чикаго. Мы все делим между собой, стараемся следить за жизнью каждого, и праведный путь лежит перед нами ровный и прямой. Нам легко обращаться по-христиански друг с другом, потому что никто не злоупотребляет добротой другого и не унижает своих смиренных братьев.