Михаил Козаков - Мещанин Адамейко Страница 22

Но то, что понял это Ардальон Порфирьевич, не печалило его теперь: тем легче были встречи и доступней казалась эта женщина!

Он радовался всегда непринужденности этой, радовался так быстро установившейся дружеской близости и рисковал уже все чаще и чаще говорить с Ольгой Самсоновной о том, что так же близко было к целиком захватившим его желаниям.

А когда оставался наедине со своими мыслями, иронически и самодовольно думал: «Ну что, Медальон, — не ожидал такого, а? Умный казак всегда в атаманы выбьется…»

Рассуждая же насчет дружбы, Адамейко однажды сказал присутствующим:

— Дружба, заметьте, — что пузо человечье — вот что! Наполнил его как следует, — оно и всякие стеснительные кушаки заставит снять и само себе, по законам естественности, может все дозволить…

Однако вернемся к Знаменской площади, куда вышли, беседуя, Ольга Самсоновна и ее спутник.

— А как отрекомендуете меня? — спросил Адамейко, когда стояли они уже у подъезда широкоплечего бурого дома.

— Скажу — «новый кум» мой! — рассмеялась Ольга Самсоновна, открывая скрипучую парадную дверь и быстро вбегая по первым ступенькам лестницы.

— Смотрите, вам лучше знать! — ухмыльнулся Ардальон Порфирьевич, догоняя ее.

— Доходный домик. — коридорная система… комнаты, наверное, в спичечную коробочку! — делился он своими наблюдениями, покуда они проходили длинный коридор, направляясь к Резвушиной. — А где тесно, там, заметьте, горюч и на всякое способен человеческий материал…

Они подошли к разыскиваемой двери. Из комнаты доносился мягкий тупой звук чьих-то быстрых и коротких шагов.

Ольга Самсоновна чуть приоткрыла узенькую дверь:

— Настя, я не одна сегодня, — можно к тебе?

— Воспрещен вход только налетчикам и наводчикам, а еще — разным красавцам, потому каждый из них может выкрасть мое сердце.

Голос звучал бодро и звонко, а слова вплетались друг в друга скороговоркой и округло, как у проворной вязальщицы — петли кружева.

— Значит, вам можно входить! — громко рассмеялась Ольга Самсоновна, легонько хлопнув по плечу своего невзрачного спутника. — Под Настюшин приказ не подходите…

Ардальон Порфирьевич хотел как-то возразить, но не успел: сама хозяйка, выйдя навстречу, широко открыла перед ними дверь, — и он очутился уже в комнате.

А через пять минут и хозяйка и гости живо беседовали, и Ардальон Порфирьевич почти не чувствовал неловкости от того, что сидел у совершенно незнакомой женщины, никогда не знавшей раньше о его существовании.

Комната Резвушиной, как он и предполагал, была маленькой, квадратной, и воздух в ней стоял несколько тяжелый и по особенному сухой. Сухости этой и специфическому запаху немало способствовала, вероятно, портняжья профессия Резвушиной, сказывавшаяся здесь во всем: черный манекен был обвешан несколькими кофтами и жакетами; на распиралках, по стенам, висели аккуратно выправленные блузки разного цвета; на спинке дивана, на котором сидел Ардальон Порфирьевич, лежала завернутая в бумагу какая-то материя, а у противоположной стены стояла ножная швейная машина, и на ней — большие и маленькие ножницы, катушки ниток и жестяная коробочка с иголками.

Комната казалась меньше еще и потому, что один край ее обхватила трехстворчатая, из пестрой китайской материи, высокая ширма, за которой помещалась маленькая, почти детская кровать в белых занавесочках и над ней портрет какого-то мужчины в нерусской военной форме и с черными густыми усами; они были неестественно длинные, концы их выходили далеко за очертания полного и округлого лица, — усы были прямые, одной ровной чертой, словно положил кто-то на губу твердый и длинный отпилок черной деревянной рамы.

Да и сама Резвушина была, если бы ее вывести на просторное место, совсем миниатюрной и потому несколько забавной: маленькая, кругленькая, черноглазая и шустрая, как блоха, со смешливой всегда паутинкой удивления и экспансивности между подвижными бровями и в уголках пухленького рта, — она и в самом деле всей своей внешностью как нельзя лучше оправдывала свою фамилию, оставленную ей убитым на гражданской войне мужем (портрет усатого мужчины, как узнал впоследствии Адамейко, не принадлежал, однако, покойному Резвушину).

— Чаем угощу, повидло из слив есть, масло, халы почти кило — семейный вечерок у меня, ей-богу! Как же не угостить мне, Оля, твоего «нового кума»… ха-ха-ха! — весело разбрасы-вала она спотыкающиеся друг о друга кругленькие слова, накрывая на столик, разжигая возле двери примус, доставая из банки повидло, не забывая в то же время попудриться перед зеркалом, — быстрыми и легкими движениями своими наполнив всю комнату.

— Веселая Настюша, — ну, как? — улыбаясь, спрашивала у Адамейко сидевшая рядом с ним Ольга Самсоновна. — Мертвого — и того, кажется, чихнуть заставит!

Ардальон Порфирьевич кивком головы, долгой и добродушной ухмылкой выразил свою симпатию к жизнерадостной хозяйке.

— Это вы верно говорите, Ольга Самсоновна, — сказал он, показывая рукой на черный остов манекена. — Вот мертвая фигура, так сказать, подобие человеческое вроде… А вот Настасья Ивановна сжалились — приодели его и обласкали, заметьте… В наряды укутали его, мрачность прикрыли…

— А как же! Пускай и болваночка моя деревянная думает, что в городе Ленинграде живет!… — запрыгали к дивану юркие словечки Резвушиной. — Обязательно в жизни доброта нужна… и любовь! Обожаю любовь!… Ольга, наколи для Ардальона Порфирьевича рафинада… тут в шкафике… Нет, мою немую болваночку никто не обидит…

Она говорила о манекене, как о предмете женского рода, но это не удивляло Ардальона Порфирьевича: к усеченной деревянной шее манекена был прикреплен большой пестрый рисунок, изображающий литографски голову красивой кокетливой женщины, с чайной розой в прическе, — рисунок, какой иногда можно увидеть, как рекламу, в витрине захудалой парикмахерской.

— Моя болваночка имя даже свое имеет — а как же иначе! Имя не простое — парижское, и даже вполне свободно — салонное имя: мадмуазель Фифи! — поясняла словоохотливая Резвушина. — Как же такому-то предмету — и без имени? И лицо я для моей болваночки купила… ничего не скажете — красивое, нарядное лицо! И роза в волосах — богатая… А как же иначе? — с комичной серьезностью тараторила Настенька. — Придет заказчица, — ей и приятно жакетик свой или пальто новенькое не на чурбане увидеть, а при полной миловидной декорации! Уж обязательно надо каждому человеку — даже скупой дамочке-нэпманше! — приятное делать. Если б была я самым главным комиссаром — вроде как Буденный, — я б первым делом приказ для всех граждан подписала: обхождение приятное, комплименты друг другу культурные, разговор чтоб — ласковый и любовный, — вот что! И обязательно в каждой щелочке на земле должна любовь быть… Обожаю любовь.

Словоохотливость этой кругленькой шустрой женщины, свидетельствовавшей по делу Ардальона Адамейко и, по существу, мало чем способствовавшей правильному ходу судебного следствия, не раз вызывала у публики и у состава суда невольную и громкую улыбку, не мог ее сдержать и подсудимый Адамейко, когда Настенька Резвушина заговорила о том, как поняла она сразу, что «Ардальон Порфирьевич уж обязательно влюблен был до самой могучей страсти в Оленьку, но что у ней была определенная слабость на страсть и вполне ясная нерешимость…»

Не усмехался в судебном зале только один человек: было хмуро, как роща ночью, опущенное вниз лицо, влажны набухшие глаза, к которым прикасался иногда розовый батистовый платочек с выжженной в нем дырой…

— Свидетельница Резвушина! — спрашивал ее прокурор. — Каким образом Адамейко и Сухова встречались у вас в квартире и оставались там наедине?

— А очень просто все это выходило, поверьте! С первого разу, как пришла она, Оля, и представила мне Ардальона Порфирьевича (простите, товарищи судьи, что убийцу по имени-отчеству величаю!…), как представила она мне это: «Кум, говорит, мой новый», — так и смекнула я в ту же секундочку: «Любовь, думаю, уж обязательно закрутила! Что он обожает ее, — так это наверно уже понятно: красивое у Оли лицо и для любви, как сами видите… Только чем, думаю, таким особенным сучок этот рыженький чувства у ней вызвал? вот Адамейко-то самый?…

— Короче! — оборвал ее председатель.

— Ну, вот вам и короче! Как после того приходил он с ней, я минут десять посижу с ними, поговорю, а потом предлог найду себе какой-нибудь и оставлю их на полчасика или больше: каждому человеку приятное надо сделать. Что уж они там делали, затрудняюсь вполне вам сказать… Но только, как возвращалась я, — вид у Ардальона Порфирьевича всегда серьезный был и малохольный, как говорится…

Действительно, все происходило, как рассказывала Резвушина.

Но в вечер первого сентября она никуда не уходила — так, чтобы эти гости оставались одни, и предположения ее о возможном существовании интимных отношений между Ольгой Самсоновной и Адамейкой были скорее результатом ее чисто женской прозорливости, чем наблюдательности, потому что в этот вечер Ардальон Порфирьевич ничем почти не выдал своих истинных чувств к жене Сухова.