Элиза Ожешко - Господа Помпалинские. Хам Страница 22

— Ты на меня сердишься, Павлик? — спросила она, и в ее глазах, поднятых на брата, впервые вспыхнула теплая искорка симпатии.

— Конечно, в восторге трудно быть от такого приема, — ответил он уже мягче.

Но Леокадия, словно пожалев о минутной слабости, еще ниже склонилась над вышивкой и суше сказала:

— Я никогда не претендовала и не претендую на то, чтобы кто-то был в восторге от моего общества.

— Если бы ты только захотела… — заговорил Павел, подходя ближе. — Ведь у нас с тобой никого нет на свете… С кем же, как не друг с другом, делиться нам своими печалями?..

Она вздрогнула и подняла голову.

— Делиться, — повторила она. — Зачем? Я привыкла молчать.

— А у меня другой характер! — вспылил Павел. — Я еще, слава богу, не изверился, не стал нелюдимом и молчальником!

— Твое счастье! — бросила сестра, не поднимая глаз.

Снова наступила тишина. Брат и сестра были погодки и выросли вместе, но редкие встречи и условия жизни разделили их ледяной стеной молчания и отчужденности. И все попытки Павла сломать ее разбивались о безучастие Леокадии.

Казалось, ничто на свете не волнует и не занимает ее.

— Ты часто навещаешь тетушек? — спросил Павел, стоя возле со шляпой в руке.

— Два раза в год, когда получаю жалованье…

— Чтобы отдать его теткам…

Леокадия промолчала.

— Мне тоже хотелось бы их повидать!

— Ну что ж. Приезжай завтра и поедем вместе. Завтра как раз мой день.

Полушутя-полусердито Павел схватил сестру за руку, отнял у нее иглу и, нагнувшись, заглянул в глаза.

— Леося! — воскликнул он. — Бедная любимая сестренка! Неужели мы так и расстанемся? Неужели ты не скажешь мне ласкового словечка? Не напутствуешь добрым советом?

Мгновение Леокадия колебалась: казалось, с привычкой молчать, которая стала ее второй натурой, борется теплое чувство, снова промелькнувшее в ее глазах. Неподвижно, прямо стоя за пяльцами, но не отнимая руки, как в начале разговора, она сказала с опущенными глазами:

— Что я могу сказать тебе, Павел? И какого ты ждешь совета? Жизнь так жестока… а я совсем не знаю ее законов и требований… Может быть, надо послушаться генеральши… Смотри сам… если тебе плохо, постарайся, чтобы было хорошо…

— И на том спасибо, — сказал Павел, нежно целуя руку сестры, которая ответила ему слабым пожатием.

В дверях он столкнулся с Ицеком Зельмановичем, известным в округе маклером по продаже имений. Он сватал местным помещикам покупателей из дальних мест, а покупщикам — желающих продать землю; вел предварительные переговоры, улаживал недоразумения, брал на себя посредничество в крупных и мелких торговых сделках. Это был преданный и ближайший советчик оджинецкой помещицы.

В длинном лапсердаке, с поношенной шапкой в руке Ицек Зельманович осторожно пересек гостиную и, поглаживая рыжие пейсы, остановился у двери в спальню генеральши.

— Пани генеральша у себя?

— Да, — не поднимая головы, ответила Леокадия.

— Можно войти?

— Можно.

Ицек бесшумно открыл дверь и так же бесшумно затворил ее за собой.

Тишину нарушал только пронзительный голосок генеральши, которая что-то с азартом выкрикивала у себя в спальне, то нервно, то язвительно хихикая, по своему обыкновению. Время от времени доносился бас Зельма-новича, который ей отвечал или переспрашивал. Переговоры продолжались целый час. Затем дверь тихо отворилась, и Зельманович появился на пороге.

— Ицек! — вдогонку ему раздался пронзительный, писклявый голос из глубины комнаты. — Запомни: уладишь это дельце, я тебя не забуду в завещании!

Ицек низко поклонился и ушел. В спальне громко зазвенел колокольчик. Леокадия встала и неторопливым, размеренным шагом направилась к генеральше.

Спальня мало чем отличалась от гостиной. Это была такая же большая, светлая комната, наводящая уныние своей высотой и пустотой. Только в глубине был уголок поуютнее. Там стояла мягкая кушетка, перед ней — четырехугольный столик, а сбоку старинное резное бюро со множеством наглухо запирающихся ящичков. В этой полупустой неприветливой комнате задерживало внимание и поражало только огромное количество картин, развешанных на голубоватой, местами облупившейся стене напротив кушетки. Были они разного размера и достоинства: акварели, масло, гравюры, даже просто вырезанные из журналов литографии. Но все это пестрое собрание объединяло нечто общее. На всех акварелях, гравюрах и литографиях изображались только трогательные любовные и семейные сцены или же героические акты самоотречения и самопожертвования. На самой большой и лучшей картине была изображена пожилая супружеская чета в старинной комнате у камелька, как бы на закате счастливой старости, со спокойными и умиротворенными лицами. У ног их играли двое румяных, золотоволосых внучат; возле, за освещенным лампой столом, сидело несколько человек уже среднего возраста, кто с книгой, кто с рукоделием, а в глубине комнаты — молодая девушка у фортепьяно, и под ее бесхитростную музыку трое подростков весело плясали и скакали вокруг стола. Сцена шумная, многолюдная, — но каким покоем, теплотой и уютом веяло от нее! Вокруг стариков на переднем плане сосредоточилась вся жизнь семьи.

Эта картина в дорогой золоченой раме висела в самом центре своеобразной галереи. Рядом на превосходной английской гравюре двое юных влюбленных рука об руку шли к алтарю. Их лица дышали любовью и счастьем. На другой картине молодая мать заслонила своим телом ребенка от разъяренного тигра. Дальше девушка, юная, как весна, рвала цветы на лугу. А дальше ученый склонился над книгой, и бледный свет утренней зари освещал его преждевременно поседевшую голову. Независимо от их художественной ценности, все эти картины, видимо, в разное время и при разных обстоятельствах попавшие сюда, создавали некий идеальный образ человеческой жизни, где все возвышенно и прекрасно. А развешаны они были с таким расчетом, чтобы старуха и с кушетки, и со своей жесткой допотопной кровати могла любоваться ими и разглядывать в мельчайших подробностях при свете белой алебастровой лампы, свисавшей на серебряных цепях с потолка и день и ночь горевшей, как лампада, перед этим необыкновенным алтарем.

Когда Леокадия вошла, генеральша не смотрела на картины. Задумавшись, она сидела на кушетке и, уста-вясь в одну точку, грызла батистовый платок. Щеки ее непрерывно двигались, а лоб то морщился, то разглаживался. Порой она переставала терзать платок и торжествующе улыбалась своим мыслям. И вдруг, резко выпрямившись, отшвырнула на середину комнаты изжеванный до дыр платок и крикнула:

— Уберите и дайте другой.

Стоявшая возле двери Леокадия выдвинула ящик и подала платок. Старуха, не глядя на нее, снова приказала:

— Чернильницу и бумагу!

И через минуту с прежней торжествующей улыбкой и злым огоньком в глазах генеральша уже писала толстым гусиным пером на клочке простой бумаги:

«Прошу милостивую пани завтра пожаловать ко мне пораньше по важному делу.

Цецилия Орчинская».

Кое-как сложив лаконичное послание и надписав: «Пани Джульетте Занозе-Книксен», она швырнула его Леокадии на стол.

— Велите Амброзию поскорей отвезти в Белогорье Только поскорей.

Леокадия ушла, а генеральша уселась, поджав ноги, поглубже на кушетку и залилась пронзительным смехом.

— Грамота! — верещала она. — Титул! Честь! Триумф! Радость! Ну погодите, я вам ее приправлю уксусом и желчью! Дураки!

Слово это, с визгливым смехом брошенное в пространство, вдруг подхватил чей-то хриплый, скрипучий старческий голос.

— Дураки! Дураки! — эхом прокатилось по огромной полупустой комнате.

Это большой зеленый попугай в позолоченной клетке у окна передразнивал свою хозяйку. Генеральша с довольным лицом обернулась к нему.

— Правильно, попочка! Люди глупые, правда?

— Глупые, глупые! — прокричал в ответ попугай.

— И подлые! — еще громче закричала старуха.

— Подлые! Подлые! — проскрипела птица у окна и забила крыльями.

— Врут поэты! — взвизгнула генеральша, которую как-то особенно возбуждал разговор с попугаем.

— Врут! — повторила птица.

— Врут художники! — воскликнула старуха.

— Врут! Врут! Врут! — вторило хриплое эхо.

— Мерзость одна! Сплошная мерзость! — уже тише проговорила генеральша.

— Мерзость! — глухо, угрюмо закончила птица.

Старуха и попугай замолчали. В комнате наступила глубокая тишина. Вечерние сумерки глядели в высокие окна, и на стены и потолок ложились длинные серые тени.

Леокадия, вернувшаяся в комнату в начале этого диалога, застыла в дверях. Ее опущенное лицо было бледно, руки бессильно повисли вдоль черного платья.