«Птицы», «Не позже полуночи» и другие истории - Дафна дю Морье Страница 22

Он вернулся в деревню, когда солнце оттуда уже ушло. Войдя в дом, он увидел, что ужин ему оставлен, а матрац заботливо расстелен на полу перед очагом.

Он так устал, что не мог есть. Он рухнул на матрац и заснул. Наутро он встал пораньше и снова поднялся на Монте-Верита. Он провел в ожидании много часов под лучами палящего солнца, напряженно вглядываясь в оконные прорези. До самого заката он не уловил ни малейшего движения и не увидел ни души. Он вспомнил жителя деревни, который в свое время просидел у этих стен три месяца, день за днем, ночь за ночью. Виктор не знал, надолго ли хватит его, достанет ли у него сил и терпения.

На третьи сутки, в полдень, когда солнце припекало особенно сильно, он почувствовал, что больше не в состоянии выносить эту сумасшедшую жару, спустился в ложбину и прилег там в блаженной прохладе. Изнуренный ожиданием, а теперь и преисполненный отчаяния, он забылся тяжелым сном.

Проснулся он, как от толчка. Стрелки часов у него на руке показывали пять вечера, в ложбине похолодало. Он выбрался наверх; стена напротив золотилась в блеске закатного солнца. И вдруг он увидел Анну. Она стояла у стены, на узком полукруглом карнизе; прямо у ее ног скала обрывалась, образуя пропасть глубиной не менее тысячи футов.

Она ждала, она смотрела в его сторону; он бросился к ней с криком: «Анна… Анна!» Он слышал собственные рыдания и думал, что сердце вот-вот разорвется.

На полдороге он замер, поняв, что вплотную к ней не подойти. Их разделяла бездна. Анна стояла в каком-то десятке шагов от него, но дотянуться до нее он не мог.

— Я застыл на месте и не мигая смотрел на нее, — рассказывал Виктор. — Говорить я не мог: горло сдавило. Я чувствовал, как по щекам у меня текут слезы. Я плакал от счастья. Я ведь думал, что она погибла, сорвалась с высоты, разбилась, а тут она живая стояла передо мной. Обычные слова не шли с языка. Я хотел было спросить: «Что случилось? Где ты пропадала?» — но понял, что спрашивать бессмысленно. Глядя на нее, я вдруг осознал с убийственной ясностью, что старик и девочка говорили правду, что это отнюдь не фантазии, не суеверие. И хотя в тот момент я не видел никого, кроме Анны, весь монастырь вдруг ожил. Сверху, из оконных прорезей, на меня смотрело бог знает сколько глаз. Через стены я ощущал чье-то присутствие. Это было пугающе, сверхъестественно — и в то же время реально.

Голос Виктора стал снова срываться, руки опять задрожали. Он взял со столика стакан с водой и осушил его до дна.

— Анна была непривычно одета, — продолжал он. — Белая туника до колен, поясок из цветных камней — такой, как показывала мне девочка. Ноги босые, руки обнаженные. Меня больше всего испугало, что волосы у нее были коротко обрезаны, почти под корень. От новой стрижки лицо изменилось, помолодело, но вместе с тем в нем появилось что-то аскетическое. Она заговорила со мной как ни в чем не бывало. Произнесла совершенно естественным тоном: «Виктор, милый, я прошу тебя вернуться домой. Не нужно больше обо мне беспокоиться».

Виктор признался, что поначалу не поверил своим ушам. Как Анна могла сказать такое?! Потом сообразил, что она скорее всего говорит не сама, а подчиняется чужой злой воле: ее загипнотизировали, что-то внушили… Он вспомнил о спиритических сеансах, когда родственники через впавших в транс медиумов получают послания якобы из другого мира… Он долго в растерянности молчал.

— Почему ты хочешь, чтобы я вернулся домой? — спросил он наконец как можно мягче. Он боялся ее травмировать, подозревая, что под чьим-то тлетворным влиянием ее рассудок уже необратимо пострадал.

— Это все, что ты можешь, — ответила она.

И вдруг улыбнулась — совсем как обычно, светло и радостно; и на миг Виктору почудилось, будто они снова дома, вдвоем, сидят и обсуждают повседневные дела…

— У меня все хорошо, дорогой, — сказала она. — Поверь, это не гипноз, не сумасшествие, ничего похожего на то, что ты воображаешь. Тебя в деревне запугали — неудивительно. Здешняя сила далеко превосходит человеческую. В глубине души я всегда знала, что такое место существует. И все эти годы ждала. Когда люди — неважно, мужчины или женщины — отрекаются от мира, уходят в монастырь, их близкие страдают, но рано или поздно свыкаются. О том же самом я прошу тебя, милый Виктор. Постарайся понять меня.

Она стояла, улыбаясь тихой, умиротворенной улыбкой.

— Ты хочешь сказать, что навсегда останешься здесь?

— Да. Отныне другой жизни для меня нет. Ты должен поверить мне. Я хочу, чтобы ты вернулся домой и продолжал жить, как раньше, занимался домом, своим поместьем. И если ты встретишь и полюбишь кого-то, женись и будь счастлив. Благослови тебя Бог за твою любовь, доброту и преданность, мой родной. Я этого никогда не забуду. Если бы я умерла, ты ведь хотел бы, чтобы я обрела покой в раю, правда? Так вот, это место для меня рай. Я скорее брошусь в пропасть и разобьюсь о скалы, чем вернусь в мир с Монте-Верита.

Виктор сказал, что во время этого монолога от ее лица исходило сияние — подобного выражения он не видел даже в самые счастливые их времена. И продолжал:

— Мы с тобой читали в Библии о Преображении. Я не нахожу другого слова. Не душевное смятение, не истерика, а именно Преображение. Словно что-то из нездешнего мира коснулось ее своей рукой. Умолять было бесполезно, настаивать невозможно. Ей и правда легче было броситься со скалы, чем вернуться в этот мир. Я ничего бы не добился.

Им овладело чувство полной беспомощности, бесповоротности происходящего, как при прощании в порту: Анна должна сесть на корабль, отплывающий неизвестно куда, и у них всего несколько минут. Вот-вот загудит сирена, уберут трап — и они расстанутся навсегда.

Он стал спрашивать, есть ли у нее все необходимое, достаточно ли еды, обеспечена ли она одеждой, есть ли врачебная помощь, лекарства, на случай если она заболеет. Допытывался, что бы он мог ей прислать из того, в чем она нуждается. В ответ она только улыбалась и повторяла, что в этих стенах есть абсолютно все, что ей может понадобиться.

И тогда он сказал:

— Я буду приезжать сюда каждый год, в это же время, и умолять тебя вернуться. Буду приезжать во что бы то ни стало.

— Тебе будет только тяжелее, — ответила она. — Все равно что