Человек недостойный - Осаму Дадзай Страница 22

– А разве есть разница между «злом» и «преступлением»?

– По-моему, есть. «Добро» и «зло» – понятия, придуманные людьми. Нравственные определения, созданные ими по собственному усмотрению.

– Вот разошелся. Тогда это все-таки «боги». Они самые. Чуть что, вали на богов – не ошибешься. Есть хочется.

– Ёсико как раз готовит внизу садовые бобы.

– Вот спасибо. Бобы я люблю.

Подложив под голову обе руки с переплетенными пальцами, он откинулся на спину.

– Тебе как будто нет дела до преступлений.

– Так и есть. Ведь я, в отличие от тебя, преступлений не совершал. Жизнь я прожигаю, но женщин на смерть не толкаю и деньги с них не тяну.

А я никого на смерть и не толкал и деньги ни с кого не тянул, взметнулся где-то в глубине моей души слабый, но отчаянный протест, однако привычка во всем винить себя сразу пересилила.

Открыто вступать в споры я просто не в состоянии. Чувствуя, как с каждой минутой нарастает пьяное уныние от сётю и как сдерживаться становится все труднее, я пробормотал, словно самому себе:

– Но ведь попасть в тюрьму – далеко не единственное преступление. По-моему, зная ант «преступления», можно уловить его сущность. «Бог»… «спасение»… «любовь»… «свет»… Однако ант «бога» – «дьявол», ант «спасения» – пожалуй, «погибель», «любви» – «ненависть», «света» – «тьма», «добра» – «зло»: «преступление» и «молитва»? «Преступление» и «раскаяние»? «Преступление» и «признание»? «Преступление» и… нет, все это синонимы, а каков же антоним?

– Если прочитать наоборот, то «мёд»[11]. Совершать его бывает так же сладко. Есть хочу. Принеси чего-нибудь.

– Вот сам бы и принес! – Чуть ли не впервые в жизни я услышал в своем голосе явную злость.

– Ладно, тогда пойду вниз, и мы с Ёси-тян вдвоем совершим преступление. Чем спорить, лучше убедиться самому. Ант «преступления» – «медовые», нет, «садовые бобы»!

Он был так пьян, что у него заплетался язык.

– Дело твое. Только катись отсюда!

– «Преступление» и «пустой желудок», «пустой желудок» и «садовые бобы»… нет, это ведь синонимы? – поднимаясь, бессвязно бормотал он.

Преступление и наказание. Достоевский. Эти слова мелькнули в голове, и меня вдруг осенило. А если этот господин Дост не считал «преступление» и «наказание» синонимами, а поставил их рядом как антонимы? Преступление и наказание – между ними нет ничего общего, они совершенно несовместимы. Преступление и наказание как анты в глубинном хаосе заросшего тиной, затхлого пруда разума Доста… кажется, вот-вот пойму, но нет… эти и другие подобные мысли возникали у меня в голове, словно выхваченные светом вращающегося фонаря, когда я услышал:

– Эге! Вот так садовые бобы. Иди-ка сюда!

Хорики переменился в лице, и голос звучал теперь иначе. Только что он поднялся, пошатываясь, и ушел вниз, и вот теперь я опомниться не успел, как он вернулся.

– Что там?

В странном напряжении мы вдвоем спустились с крыши на второй этаж и были как раз на середине лестницы, ведущей на первый, к моей комнате, когда Хорики замер и шепнул: «Глянь!», указывая пальцем.

Сквозь маленькое окошко над моей комнатой было видно все, что в ней творилось. При включенном свете в ней находились два существа.

У меня закружилась голова, я забормотал, тяжело дыша, что нечему тут удивляться, людям свойственно и такое, да, и такое тоже, и все так же столбом стоял на лестнице, даже не подумав броситься на помощь Ёсико.

Хорики громко прокашлялся. Будто спасаясь, я взбежал на крышу, рухнул там, уставился в грозящее дождем летнее небо, и чувством, в тот момент нахлынувшим на меня, стала не ярость, не ненависть с отвращением и даже не печаль, а невыразимый ужас. Не тот, который вызывают встречи с кладбищенскими призраками, а безусловный, древний и неистовый, какой, возможно, возникает при виде белого одеяния синтай[12] в роще криптомерий у синтоистского святилища. С той ночи я начал седеть до срока, утратил всякую уверенность в себе, проникся недоверием ко всем людям и навсегда оставил надежду на то, что хотя бы раз увижу в этой жизни радость и гармонию. В моей жизни это событие стало поистине определяющим. Рана, зияющая у меня посреди лба, с тех пор наливалась болью всякий раз, стоило мне сблизиться с кем-либо.

– При всем сочувствии этот маленький урок тебе не повредит. Больше сюда не приду. Это же сущий ад… А Ёси-тян ты прости. Ты ведь тоже хорош. Бывай.

Хорики был не так глуп, чтобы задерживаться где-либо в неловкой ситуации.

Я поднялся, в одиночестве выпил сётю, а потом разрыдался. Рыдал и рыдал без конца.

Незаметно подошедшая сзади Ёсико застыла с отсутствующим видом, держа в руках тарелку с горкой бобов.

– Он говорил, что ничего мне не сделает…

– Ладно. Не надо слов. Ты же никогда не умела сомневаться в людях. Садись. Поедим бобов.

Сидя рядом, мы ели бобы. А вот доверчивость – это преступление или нет? Тот человек, дремучий недомерок-лавочник лет тридцати, просил меня нарисовать мангу, а потом скандалил из-за каждого гроша.

Тот лавочник больше не приходил, что неудивительно, но я ненавидел до стонов бессонными ночами не столько его, сколько Хорики, который, застукав их вдвоем, не прокашлялся первым же делом, а вернулся на крышу известить меня.

Ни прощения, ни отказа прощать не состоялось. У Ёсико был талант доверять людям. Она ни в ком не сомневалась. В чем и заключалась трагедия.

Боги, ответьте: доверять – это преступление?

Осквернение самой Ёсико в меньшей степени, чем осквернение ее доверия к людям сделалось для меня с тех пор источником почти невыносимых мучений. Такому человеку, как я, способность которого доверять людям подорвана вплоть до отталкивающей робости и вечного заискивающего стремления заглядывать в лица окружающих, непорочная доверчивость Ёсико казалась освежающей, как водопад Аоба. Одной ночи хватило, чтобы превратить его в мутные сточные воды. И вот итог: с той ночи Ёсико начала переживать из-за каждой смены моих настроений, какой бы ничтожной она ни была.

– Эй! – окликал я ее, и она, вскидываясь, казалось, не знала, куда девать глаза. Сколько бы я ни смешил ее, как бы ни паясничал, она вела себя робко, нервозно и обращалась ко мне, невпопад пользуясь формами вежливости.

Неужели все-таки преступление проистекает из сердца, полного непорочной доверчивости?

Я выискивал и читал в разных книгах истории о насилии над замужними женщинами. Но мне казалось, что случившееся с ними не идет ни в какое сравнение с трагедией, постигшей Ёсико. Ее случай совершенно не годился для романа. Возможно, для меня стало бы облегчением хоть какое-то подобие чувств между недомерком-лавочником и Ёсико,