Эмиль Золя - Западня Страница 23

Кровельщик по-прежнему работал на постройке больницы. Жервеза запретила посылать за ним. Когда в семь часов он вернулся домой, она лежала на кровати очень бледная, тепло укутанная в одеяло. Запеленутый в шаль младенец плакал в ногах у матери.

— Бедная моя женушка! — воскликнул Купо, целуя ее. — Пока я зубоскалил и веселился, ты тут мучилась и кричала… Однако ловко ты справляешься, словно пирожки печешь. Не успеешь чихнуть, и готово!

Она слабо улыбнулась и прошептала:

— Девочка…

— Отлично! — подхватил Купо, балагуря, чтобы ее подбодрить. — Я дочку и заказывал! И вот пожалуйста — получай! Ты всегда будешь делать все, что я захочу?

Потом он взял на руки малютку и продолжал:

— Дайте-ка поглядеть на вас, маленькая замарашка! Ого, какая красная мордочка! Ну ничего, скоро побелеет. Веди себя прилично, не будь потаскушкой, расти большая и умная, как мама и папа.

Жервеза серьезно смотрела на дочь широко открытыми, затуманившимися от грусти глазами. Она покачала головой: ей больше хотелось мальчика, ведь мальчику куда легче пробить себе дорогу, его подстерегает меньше опасностей в этом страшном Париже. Повитуха отобрала младенца у Купо. Она запретила Жервезе разговаривать: и так здесь слишком шумно. Тогда кровельщик сказал, что надо бы сообщить новость мамаше Купо и Лорийе, но он умирает с голоду и сперва хочет пообедать. Роженица не могла спокойно смотреть, как Купо сам накрывает на стол, сам бегает в кухню за рагу, ест все подряд из глубокой тарелки и никак не может отыскать хлеб. Несмотря на запрещение повитухи, она громко причитала и вертелась под одеялом. Экая досада, что она не успела поставить прибор, — от боли сразу свалилась на пол, будто ее стукнули дубинкой. Муж, бедняга, должно быть, обижается на нее: он не может толком пообедать, а она валяется в кровати. Да уварилась ли картошка? Она уж и не помнит, посолила ли ее.

— Замолчите вы наконец! — крикнула повитуха.

— Да разве ее уймешь, — сказал Купо с набитым ртом. — Если б вас тут не было, ей-богу, она бы вскочила нарезать мне хлеба… Лежи ты смирно, дуреха! Если будешь прыгать, проваляешься две недели… Рагу очень вкусное, не волнуйся. Сударыня, поешьте со мной, ведь вы не откажетесь?

Повитуха сказала, что есть ничего не будет, но с удовольствием выпьет стаканчик вина: уж очень она расстроилась, увидев несчастную роженицу вместе с младенцем прямо на полу. Наконец Купо ушел сообщить новость родне. Через полчаса он вернулся и привел с собой всю семью: мамашу Купо, чету Лорийе и г-жу Лера, которую как раз застал у сестры. Видя, что Купо преуспевают, Лорийе стали очень любезны, они на все лады расхваливали Жервезу, однако при этом с таинственным видом пожимали плечами, подмигивая и покачивая головой, как будто чего-то не договаривали. Словом, они знают, что знают, но не хотят перечить мнению всего квартала.

— Я привел к тебе всю ораву! — закричал Купо. — Ничего не попишешь, — они хотят на тебя поглядеть… Но ты лежи и прикуси язычок, тебе не велено разговаривать. Они смирненько посидят и посмотрят на тебя, без всяких церемоний, идет? А я сварю им кофе, да еще какого!

И он исчез в кухне. Мамаша Купо расцеловала Жервезу и принялась восхищаться малюткой: этакая толстушка! Золовки тоже громко чмокнули роженицу в обе щеки. Затем, стоя возле кровати, они принялись ахать и охать, обсуждая событие во всех подробностях. Вот уж, право, необыкновенные роды: раз, два — и готово! Будто зуб выдернули. Г-жа Лера со всех сторон осмотрела малютку и, заявив, что она хорошо сложена, многозначительно добавила, что из нее выйдет женщина хоть куда; но потом она нашла, будто у малютки слишком острая головка, и, не обращая внимания на крики младенца, стала легонько приминать ее, чтобы закруглить. Г-жа Лорийе рассердилась и вырвала у нее девочку из рук: разве можно тискать нежное темечко, ведь этак у ребенка могут появиться бог знает какие пороки! Затем она принялась рассматривать новорожденную, отыскивая сходство с родителями. Тут все чуть не перессорились. Лорийе стоял позади женщин, вытянув шею, и твердил, что девочка нисколько не похожа на Купо, разве что носик, пожалуй, да и то чуть-чуть! Она вылитая мать — смотрите, какие глаза; таких глаз ни у кого нет в их семье.

А Купо все не появлялся. Слышно было, как он воюет на кухне с плитой и грохочет кофейником. Жервеза была сама не своя: ну мужское ли это дело варить кофе! И она кричала ему, что и как надо делать, не слушая унимавшей ее повитухи.

— Да заткнешься ли ты наконец! — воскликнул Купо, входя с кофейником в руках. — Пристала как пиявка. Все ей неймется. Пить будем из стаканов, потому что чашки остались в магазине. Понятно?

Все уселись вокруг стола, и Купо взялся сам разливать кофе. Аромат у него замечательный, это вам не бурда из закусочной! Повитуха, смакуя, допила свой стакан и ушла: все идет гладко, теперь она не нужна; если за ночь роженице станет хуже, пусть за ней пришлют утром. Не успела она сойти с лестницы, как г-жа Лорийе обозвала ее бесстыдницей и дармоедкой. Ишь ты, кладет четыре куска сахару на стакан, загребает пятнадцать франков, а потом бросает роженицу одну. Но Купо вступился за повитуху: он охотно заплатит ей пятнадцать франков, ведь акушерки проводят за ученьем всю молодость, не зря они так дорого берут. Тут Лорийе затеял спор с г-жой Лера: он уверял, что, если хочешь, чтобы родился мальчик, надо поставить кровать изголовьем к северу, а она, пожимая плечами, говорила, что это ерунда; есть другое верное средство: надо незаметно подсунуть жене под тюфяк пучок свежей крапивы, сорванной на солнцепеке. Стол пододвинули к кровати, и до десяти часов все сидели возле Жервезы. А она, во власти непреодолимой усталости, лежала, тупо улыбаясь, откинув на подушку отяжелевшую голову; она все видела и слышала, но у нее не было сил ни пошевелиться, ни вымолвить слово; ей казалось, будто она умерла, но смерть эта легка и приятна; ей было отрадно смотреть словно из иного мира на жизнь своих близких. Порой раздавался тонкий писк новорожденной, вплетаясь в грубые голоса взрослых, которые на все лады обсуждали убийство на улице Бон-Пюи, в дальнем конце квартала Ля Шапель.

Когда гости уже собирались уходить, разговор зашел о крестинах. Лорийе согласились быть крестными малютки; правда, они состроили при этом довольно постные мины, но, наверно, были бы обижены, если б с этой просьбой обратились к другим. Купо вовсе не считал обязательным крестить девочку: десяти тысяч в приданое это ей не принесет, будьте уверены, а вот простудиться она может, и даже очень просто! Вообще чем меньше имеешь дела с попами — тем лучше. Но мамаша Купо обозвала его безбожником. Лорийе, хотя и не очень-то часто наведывались в церковь, все же кичились своей набожностью.

— Давайте назначим крестины на воскресенье, идет? — предложил золотых дел мастер.

Жервеза кивнула в знак согласия, и все расцеловали ее на прощание, пожелав скорее выздоравливать. Попрощались и с малюткой. Каждый подходил и наклонялся над маленьким дрожащим тельцем, улыбался и говорил нежные словечки, как будто крошка могла их понять. Ее называли Нана, уменьшительным от Анны, имени ее крестной матери.

— Спокойной ночи, Нана! Будь паинькой, Нана, расти красавицей…

Когда все наконец ушли, Купо придвинул свой стул вплотную к кровати и докурил трубку, держа руку Жервезы в своей. Кровельщик был очень растроган; медленно попыхивая трубкой, он ронял короткие фразы:

— Ну как, старушка? Гости совсем заморочили тебе голову? Понимаешь, я не мог запретить им прийти. Ведь это все-таки доказывает их доброе отношение… Но нам гораздо лучше одним… верно? Мне все время хотелось побыть немножко вот так, вдвоем с тобой. И вечер казался таким длинным. Бедная моя курочка! Ей было так больно! Когда эти малявки вылезают на свет, им и дела нет, что по их милости кто-то мучается! Наверно, кажется, будто тебе вспороли живот… Где у тебя болит? Дай, я поцелую.

Он осторожно просунул под спину жене свою сильную руку, приподнял ее и поцеловал в живот через простыню, охваченный жалостью грубого мужчины к страдающей женской плоти. Он спрашивал, не делает ли ей больно, и предлагал подуть, чтобы стало легче. Жервеза была счастлива. Она клялась, что уже все прошло. Она только хотела поскорее встать на ноги, потому что теперь ей уж никак нельзя прохлаждаться. Но он ее успокаивал. Неужели он сам не прокормит малышку? Он был бы просто подлецом, если б взвалил все заботы о дочке на Жервезу. Сделать ребенка — штука не хитрая, главное его прокормить, верно?

В эту ночь Купо не сомкнул глаз. Он следил, чтоб не погасла печка, и каждый час вставал и поил малютку с ложечки подсахаренной водой. Но это не помешало ему, как всегда, отправиться утром на работу. В обеденный перерыв он даже урвал минутку и сбегал в мэрию записать ребенка. Тем временем соседи известили г-жу Бош, и она пришла посидеть у больной. Но Жервеза, проспав десять часов подряд, жаловалась, что от лежанья у нее разламывается спина и валяться ей больше невмоготу. Если ей не позволят встать, она и вправду заболеет. Вечером, когда Купо вернулся домой, она стала ему жаловаться: конечно, она вполне доверяет г-же Бош, но все-таки видеть не может, как кто-то хозяйничает в ее комнате, роется в ящиках, трогает ее вещи. На другой день привратница сбегала в лавочку и, вернувшись, застала Жервезу уже одетой и на ногах: она подметала комнату и готовила мужу обед. Больше ее так и не удалось уложить. Да что они смеются над ней, что ли? Все эти нежности хороши для важных барынь. А у бедняков нет на это времени. Спустя три дня после родов Жервеза уже гладила юбки у г-жи Фоконье и, обливаясь потом, ворочала утюги на раскаленной плите.