Ирвинг Стоун - Греческое сокровище Страница 23

Софья сидела бледная. Епископ рассеянно гладил бороду.

— Если он получил гражданство на основании лжесвидетельства…

— То его развод тоже незаконный, — сказала Софья сквозь слезы. — Адвокат быстро разберется с этими датами. Ах, дядя, что же делать?

— Генри должен добиться, чтобы его первая жена сама подала на развод, причем в России. Это можно сделать?

— Да.

— Каким образом?

— Деньги. Генри посылал им вполне приличное содержание, но теперь ему придется предложить ей часть своего состояния.

— А он пойдет на это?

— Когда у него что-нибудь не ладится, для него истинная мука расстаться даже с драхмой. Но сейчас ему придется пересилить себя. Я должна защитить права своего будущего ребенка.

— Господь на твоей стороне, — улыбнулся епископ.

На ее стороне был и Генри. Он пришел к полюбовному соглашению с Екатериной, и та добилась развода с ним в русском суде. Так что эти неприятности благополучно кончились.

И сразу начались новые: разразилась франко-прусская война. Генри питал привязанность к земле предков, но он оставил родину в девятнадцать лет, почти два десятилетия был русским подданным, а потом привязался к Парижу в не меньшей степени, чем Софья к Афинам. Сердцем он был на стороне французов. Эти чувства окончательно взяли верх, когда он получил известия, что германский снаряд снес до основания дом на площади Сен-Мишель, стоявший впритык к его собственному. 19 сентября 1870 года немцы взяли Париж в кольцо. Каждый день приносил все более страшные подробности: Булонский лес вырублен, погибли деревья на Елисейских полях и в Тюильри. В столице голод, парижане съели всех лошадей.

И вот пришла печальная весть: все четыре дома, составлявшие значительную часть его состояния, погибли при обстреле.

Было множество человеческих жертв—квартал был населенный. Генри был в отчаянии. Он неделями безуспешно добивался из Парижа достоверных сведений. Наконец, чтобы немного развеяться, он надумал ехать в Константинополь.

— Софья, я хочу сесть перед дверьми Сафвет-паши и не сходить с места. Мне очень неприятно бросать тебя в твоем положении, но я уверен, что привезу тебе фирман в качестве подарка на крещение. У меня есть почти два месяца.

Он выглядел таким угнетенным, что у нее не хватило сердца задержать его.

Едва он вышел за порог, как дом на улице Муз, соскучившись по Софье и городской жизни, заполонило семейство Энгастроменосов, и грустить в одиночестве ей не пришлось. Мать часами блаженствовала на кухне, готовя любимые семейные блюда. Софья спозаранку бежала на улицу, покупала у разносчиков козье молоко, свежие булочки и вкусное масло, зелень, свежую, ночного улова рыбу, которую в круглых корзинах несли на голове и время от времени увлажняли водой из ведерка. В воскресенье она выбирала к обеду индюка.

— Все как прежде! — воскликнула однажды в воскресенье мадам Виктория, окинув взглядом обеденный стол, вокруг которого заняли стулья свои, родные зады.

От Генри письма приходили нечасто, но их тон обнадеживал. Министр народного просвещения любезно предложил Генри купить интересующий его участок земли за те же двести долларов, что он сулил туркам из Кумкале. За него ходатайствуют американский и английский посланники. Он изучает турецкий язык и уже знает три тысячи слов.

К рождеству он не вернулся. «Не хочет приезжать с пустыми руками, — успокаивала себя Софья. — Помимо всего, это вопрос самолюбия. Он вернется к крещению и привезет фирман».

Мадам Виктория решила, что рождество надо праздновать в родительском доме. Софья была уже на пятом месяце, у нее заметно округлился живот. Удивительное это чувство, когда в тебе подает признаки новая жизнь. В витринах магазинов на улице Гермеса появились муляжные ясли, окруженные воздушными шариками, фонариками, картонными колокольчиками и ангелами. На центральных улицах толкались продавцы дешевых игрушек.

Софья помогла матери испечь сладкий рождественский хлеб. Георгиос перекрестил хлеб ножом и нарезал его. Первый кусок предназначался Деве Марии, второй—бедным, остальные раздали всем домочадцам.

На Новый год отпраздновали день святого Василия Великого, слушали на площади пение гимнов, сами пели.

К ее рождению Генри не вернулся и, скорее всего, не будет дома и 6 января, на крещенье. Она чувствовала себя очень одинокой.

Он вернулся только 24 января — без фирмана, вконец расстроенный. Он даже не привез подарка Софье. Хрустя пальцами, он признался ей, что вконец отчаялся. Он собрался и выехал за час, как только узнал, что есть место на грузовом судне, отправлявшемся в Пирей.

— Я бы скупил для тебя весь базар, дорогая, но у меня было такое угнетенное состояние… Я двух мыслей не мог связать…

Софья как могла успокоила его.

— Турки считают меня авантюристом, ищущим золото и серебро, вроде расхитителей египетских могил. И я не в силах убедить их, что ищу погибший город, а не золото для приумножения своего богатства. Мне доверяют партнеры и заказчики во всем мире — и только турецкое правительство не верит мне!

— Генри, помнишь, ты говорил, что каждый иностранец, получивший разрешение вести раскопки с обязательством передать половину найденного, всегда нарушал этот уговор и вывозил из страны все, что ему удалось найти?

— Да, все так поступали.

— В таком случае турки никому не поверят. Может, поискать средство развеять их страхи?

— Интересно, какое?

— Например, в знак честности намерений оставить визирю внушительный залог.

Он опустил голову и взглянул на нее как бы поверх очков.

— Не надо увлекаться, — сказал он предостерегающе.

Он разулся, снял пиджак и жилет и рухнул поперек кровати.

— Наконец-то я лежу на своей постели! И вижу мою толстушку жену. Иди, я обниму тебя. Как себя ведет Одиссей?

— С овечьей кротостью.

В Константинополе все сорвалось в последнюю неделю. Визирь, мерным министр султана, принял его 1 января, держался радушно, пригласил зайти на следующий день. На следующий день он предложил Генри представить директору нового Оттоманского музея полную программу своих археологических исследований. Исписав несколько страниц, Генри вручил их директору в руки. Затем его уведомили, что на, 8 января назначена его встреча с министром народного просвещения Сафвет-пашой. Министр со всей ясностью дал понять, что оба турка из Кумкале, владельцы второй половины Гиссарлыка, по распоряжению турецкого правительства продадут Генри свою землю за пять тысяч пиастров, то есть за двести долларов. После этого Генри может начинать раскопки, памятуя, что половина найденного отходит в пользу Оттоманской империи. Он согласился.

Лишь через десять дней Сафвет-паша вновь вызвал его. Он тепло принял Генри, велел принести кофе, дружески поболтал с ним по-турецки, а затем объявил:

— После нашего разговора 8 января я телеграфировал губернатору провинции Дарданеллы, чтобы он за мой счет купил в казну вторую половину Гиссарлыка. Мы заплатили столько, сколько эта земля стоит, — три тысячи пиастров. С сегодняшнего дня вы располагаете разрешением нашего министерства начать раскопки.

Генри буквально ослеп от гнева. Он кричал Сафвет-паше, что тот обманул его, прибрав к рукам землю, которую сам же ему обещал.

— Среди шести тысяч турецких слов, которые я знаю, нашлось и несколько неприличных. Я настолько забылся, что чуть не — поколотил пашу.

— Боже мой! — ужаснулась Софья. — Как же теперь с разрешением?

— Его аннулировали. Мы опять у самого входа в подземный лабиринт Кносского дворца, где Минотавр пожирает всякого, кто явился убить его.

— А этот американский посол, Уэйн Маквей, не перестанет он теперь хлопотать за тебя перед визирем?

— Нет, не перестанет. Честно говоря, он считает, что я допустил ошибку, и не только своим срывом: выходит, я еще не очень силен в турецком и неверно понял, что именно обещал Сафвет-паша. Сафвет-паша, думает Маквей, вероятнее всего, сказал: «Мы выкупим землю — можете начинать раскопки», а я это перевел: «Мы выкупим землю для вас—пожалуйста, начинайте». Разница невелика, но ее было достаточно, чтобы я полез на стену.

Она поцеловала его в разгоряченный лоб.

— Ничего, дорогой, малыш принесет нам удачу. Тебе недолго осталось ждать: доктор Веницелос говорит—в апреле. И все встанет на свои места.

Как только между Францией и Германией было подписано перемирие, Генри уехал в Париж посмотреть, что еще можно спасти. Оказалось, что слухи о повергнутом в руины Париже абсолютно ни на чем не основаны, как и все, что фантазировалось в «Дарданеллах». Все его четыре дома стояли целехонькие. Булонский лес был нетронут, на Елисейских полях и в Тюильри также сохранились все деревья. Париж был прекрасен, как всегда! Единственная неприятность была та, что ему, как, впрочем, всем домовладельцам, запретили до конца 1871 года взимать квартирную плату с жильцов—это десять убыточных месяцев.