Никос Казандзакис - Христа распинают вновь Страница 23

— Чего же ты от меня хочешь?

— Ничего я не хочу, ничего! — крикнул испуганный Манольос и хотел уйти.

— Не уходи, не уходи, Манольос! — Ее голос задрожал.

Манольос, не поворачивая головы, остановился. Снова она замолчала. И через некоторое время крикнула ему:

— Ты мне подчас кажешься архангелом, Манольос! Как архангел, хочешь забрать мою душу.

— Позволь мне уйти, — сказал Манольос. — Ничего я не хочу! Я лучше уйду.

— Ты торопишься, — сказала вдова настойчиво, и в ее голосе прозвучала насмешка. — Торопишься пойти на гору выпить молока, поесть мяса, подкрепиться. Ты скоро женишься, Манольос, — Леньо не шутит!

— Не женюсь! — крикнул Манольос, и ему стало страшно.

Первый раз он произнес это вслух.

— Не женюсь, никогда не женюсь, я хочу умереть.

И, как только он высказал все вдове, сразу же успокоился. Повернулся к ней лицом, посмотрел ей прямо в глаза, словно больше уже ее не боялся, словно с его плеч свалилась большая тяжесть.

— До свидания, — сказал он тихо. — Я ухожу!

Вдова посмотрела ему вслед, у нее перехватило дыханье.

— Ты не думай обо мне, Манольос, — крикнула она с отчаянием, — не приходи ко мне во сне, не мучай меня! Я пошла по плохому пути, оставь меня!

«Я тебя люблю, люблю, сестра моя, я не хочу, чтоб ты пропала!» — подумал Манольос, но не обернулся, ничего не ответил и пошел вверх по горной тропинке.

ГЛАВА IV

Солнце поднялось над Саракиной, порозовела церковь пророка Ильи, и на склонах гор начали трещать куропатки. Озарилась гора; то тут, то там среди скал стали видны одинокие, словно измученные рожковые деревья, дикие груши, колючие кустарники, каменные дубы, исковерканные ветром.

Когда-то здесь, вероятно, жили люди — можно было заметить местами разрушенную стену, черепки разбитых кувшинов, одичалые плодовые деревья; позднее почти исчезла дорога, заросшая травой и усеянная камнями, от домов остались одни развалины, возвратились снова дикие звери — волки, лисы и зайцы, прежде боявшиеся человека и не забредавшие сюда. Земля, деревья, звери снова дышали свободно и не испытывали насилия страшного двуногого существа, которое в былые времена поселилось здесь, на время изменило извечный порядок в природе, но потом вдруг исчезло.

А теперь это беспокойное существо явилось вновь. К нему прислушивались звери, притаившиеся за высокими скалами. Как только показалось солнце, люди вышли из пещер. Мужчины, женщины и дети искали воду, прятавшуюся в скалах, жадно склонялись к ней, разгребали камни, разводили костры… Забирались повыше и смотрели вниз, на поля, на богатое село Ликовриси; видели там волнистые холмы, по которым раскинулись сады с оливковыми и фиговыми деревьями, виноградники; еще дальше — ярко-зеленую гору Богоматери, где паслись овцы, а совсем вдалеке, у самого горизонта, высились прозрачные, розово-голубые горы.

Отец Фотис перекрестился.

— Дети мои, — крикнул он, — бог благословил утро, сегодня у нас много работы, вставайте, все вместе попросим бога, чтобы внял он нашим молитвам.

Старики и старухи уже толпились вокруг отца Фотиса, который стоял на скалистом уступе; сбежались женщины с детьми, и последними, тяжело ступая, подошли озабоченные мужчины, понуро опустив головы. Оборванные, с впалыми от усталости и от голода щеками, босые, беззащитные среди этих негостеприимных камней, среди редких, не дающих плодов деревьев… Казалось, что сейчас раздадутся жалобы и просьбы, что польются слезы, что руки протянутся к небесам и начнут просить милостыню, но вдруг из груди этих высохших людей, радостно и уверенно, вырвался торжественный гимн давно погибшей империи, и гора ответила эхом: «Спаси, господи, люди твоя и благослови достояние твое, победы на сопротивные даруя…»

В такт помахивая руками, отец Фотис словно дирижировал этим хором, и в нем звучал его громкий и сильный голос.

Распрямились плечи, поднялись головы. Некоторые женщины начали кормить грудных детей, другие, наклонясь над костром, подбрасывали дрова и ставили горшки с едой.

— Дети мои, — воскликнул поп Фотис, — здесь, на этой пустынной горе, с божьей помощью, мы пустим корни. Три месяца мы скитаемся, высохли женщины и дети, мужчины уже стыдятся просить милостыню. Человеку, как и дереву, нужна земля. Здесь мы и пустим корни! Этой ночью мне снился святой Георгий, наш земляк, точь-в-точь такой, как он изображен на знамени, принесенном нами с родины. Белокурый юноша, подобный весне, на белом коне, а за ним, на конском крупе — красивая царевна, которую святой Георгий спас от страшного чудовища; она держит в руках кувшинчик и угощает своего спасителя… Ну, а кто же эта красивая царевна, дети мои? Это — душа Греции, наша душа! Святой Георгий усадил нас на круп своего коня и привез сюда, на эту пустынную гору, куда уже ступила наша нога, и минувшей ночью, во сне, он пришел ко мне, протянул руку и положил на мою ладонь семя — маленькую деревушку с церковью, школой, домами, садами — и сказал мне: «Посади это семя!»

По толпе прокатился гул, словно ветер зашумел в камышах. И на ладони попа Фотиса многие женщины уже различали маленькую-маленькую деревушку, похожую на яичко, снесенное солнцем.

— Вот тут и посеем его, — продолжал поп Фотис, протягивая руки и как бы обнимая всю гору, — вот тут, на этих камнях и в этих пещерах, около этих нежных ручейков и среди диких деревьев мы посеем семя, которое доверил мне святой всадник. Мужайтесь, дети мои, вставайте, идите за мной; настал великий день, мы сеем новое село! Вставай, дед Панагос, взвали снова на плечи мешок с костями, и пойдем!

Столетний старец поднял высохшую голову; его глаза с вылезшими ресницами заискрились:

— Я видел, дети мои, как трижды возникали и погибали села. Первый раз — от чумы, второй — от землетрясения, а вот сейчас от турка. Но трижды видел я также, как семя человека пускает корни то на той же самой земле, то немного поодаль. Священник благословлял, каменщики начинали строить, все набрасывались на землю и копали ее, молодцы обнимали женщин, и через какой-нибудь год — какая радость это была, дети мои! — семя давало колосья, дым поднимался над домами, кричали ребятишки, снова набухали почки на деревьях! Мужайтесь, дети мои, и снова земля возродит жизнь!

— Будь здоров, дед Панагос! — кричали мужчины и улыбались. — Ты, дедуня, победил и Харона![24] Ты и есть тот Дигенис[25], о котором давно говорят.

— Конечно, я! — отвечал старик с уверенностью.

Тем временем отец Фотис надел епитрахиль, смастерил из тимьяна и какой-то горной травы кропило, наполнил водой кувшин, сделанный из тыквы, и подозвал нескольких мальчиков, которых научил петь псалмы.

Вся толпа поднялась и была готова идти за вожаком; с правой стороны стояли мужчины, с левой — женщины; над ними солнце, этот неутомимый, упорный гигант, поднималось все выше, совершая свой вечный и всегда новый подвиг.

— Во имя бога, дети мои! — крикнул отец Фотис. — Во имя бога и отчизны! Деревня наша разрушена, но мы ее снова восстановим, ибо бессмертны корни нашего рода! Что еще вам сказать, братья? Радуюсь я, человек, когда судьба мне приносит счастье, но еще больше я радуюсь, когда приходят тяжкие времена! Потому что я рассуждаю так: вот теперь ты покажешь, поп Фотис, мужчина ты или кролик.

Мужчины и женщины засмеялись; в эту горькую минуту своими мужественными, ободряющими словами облегчал он их сердца. Дух древних воинов просыпался в каждой груди, каждый смотрел на камни и одичалые деревья, на голодные рты и засучивал рукава для борьбы.

— Идите за мной, дети мои, все вместе. Я намечу границы деревни! — сказал поп и окунул кропило в воду. — Во имя бога!

Человек-великан высоко поднял хоругвь с изображением святого Георгия, мужчины схватили рабочий инструмент — мотыги, топоры, лопаты, старики взяли в руки иконы. Впереди пошел старец, несший на плечах мешок с костями. Несколько собак, что пришли сюда с людьми, побежали за толпой с радостным лаем. Поднялся сильный шум; какая-то дудочка заиграла у подножья горы, но никто не услышал ее.

Священник окунал кропило в воду, с силой брызгал на камни, на дикие кусты, на рожковые деревья, намечал в воздухе границы деревни, сам сочинял псалмы и пел их от всего сердца:

— Господи, господи, священной водой я намечаю границы нашей деревни! Пусть не ступит сюда нога турка, пусть не перейдет этих границ чума, пусть землетрясение никогда не разрушит деревни! Четверо ворот мы построим в ней, — поставь же четырех ангелов, господи, чтоб ее охранять!

Он остановился, крест-накрест обрызгал водой большой камень, повернулся к односельчанам.

— Вот здесь, к востоку, мы построим первые ворота деревни, ворота Христовы!

Протянул руки к небесам.

— Это твои ворота, господи! Через них ты будешь входить и выходить, когда в час опасности услышишь наш голос и ступишь на нашу землю. Мы люди, у нас есть душа, у нас есть голос, и мы можем кричать. И если когда-нибудь мы скажем лишнее слово, не гневайся на нас! Мы — измученные создания, у нас много забот, и случается, что сердцу уже невмоготу, оно не выдерживает, бросает грубое слово, и тогда ему становится легче. Жизнь тяжела, и если бы тебя не было, господи, мы все, мужчины и женщины, соединили бы наши руки и бросились бы в пропасть, дабы избавиться от мук. Но существуешь ты, радость, утешение, великое возмездие, боже наш! Вот твои ворота — входи!