Анри де Ренье - Провинциальное развлечение Страница 23

О таинственное и чудесное Непредвиденное, открывающее двери и пробуждающее могилы! О Непредвиденное, страшный и хитрый враг тяжелой и приторной скуки, молю тебя, взываю к тебе из глубины моего мрачного отчаянья! Ты неутомимо обегаешь землю, чтобы вдруг появиться где-нибудь! Лицо твое закрыто маскою, а из-под грубого шерстяного платья виднеются золотые одежды и сказочные драгоценности! Ах, мне хорошо известно, что богатства твои часто лишь блестки и мишура, лишь обман и иллюзия, что, при попытке прикоснуться к ним или схватить их, они превращаются в пар или рассыпаются, как пепел, но что нужды: они на миг сверкнули перед нашими глазами и осветили помраченные образы наших надежд! О Непредвиденное! Что нужды, что ты лишь ложь, лишь быстро рассеивающийся призрак нашего желания! Я взываю к тебе и хочу тебя. Приди, приди, о Желанное, о Вожделенное! Я страстно жду тебя, истомленный отчаянием. Я слышу ночью трепетание твоих крыльев, твои шаги, может быть, слышу в потемках твое дуновение. Приди, я жду тебя. Ах! ты здесь. Сними свою маску. У тебя обличие случая, смерти и любви, все маски и все личины – те, что выглядят, как живые, и те, что выглядят мертвецами.

Ты ли это? Как лихорадочно, как нетерпеливо ожидаю я тебя в тишине! Но я знаю, что ты не дойдешь до меня. Из всех уголков необъятного мира тебя заклинают и тебя домогаются. Сколько повелительных и умоляющих голосов торопят тебя, упрекают тебя! Повсюду ты желанно, потому что повсюду Скука протягивает свою несносную пелену. Она окутывает саваном пустынность деревень, она окружает шумное оживление городов. Она покрывает сушу и моря. Путешественник уносит с собою ее волокна. Даже ты дало бы захватить себя врагу, если бы не противопоставляло его снотворной сети свою непрестанную и беспокойную деятельность, столь непрерывную, столь энергичную, что она под конец оглушает и одуряет тебя. Тогда ты не обращаешь больше внимания, кому ты раздаешь свои милости и свои дары. Ты рассыпаешь их без разбора, заваливаешь ими тех, кто не знает, куда их девать, и обделяешь изнывающих от ожидания. Ты каприз и несправедливость, прихоть и расточительность. Ты помогаешь случайностям судьбы. Где же находишься ты сегодня, когда я снова тщетно взываю к тебе? На каких берегах, в какой стране? Входишь в пышный чертог или переступаешь порог хижины? Откликнешься ли ты, наконец, на мою мольбу или повернешь свои стопы и пойдешь на зов другого голоса? Что же делать? Одна лишь прихоть руководит тобою, и очень мало шансов, чтобы она привела тебя ко мне. Необъятный мир у твоих ног; зачем же, из всех стран, выберешь ты ту, где, среди стольких горделивых и кипучих городов, копошится жалкий городишка, в котором я умираю от уныния, праздности и скуки? Что может привлечь тебя сюда? Старые дома, церковь, пустынные улицы? В этот час городок погружен в сон; одна лишь моя лампа горит в нем, но чем может прельстить тебя одинокий огонь? Сколько других существ томится в ожидании в различных местах, на которые простирается твоя власть, – существ, исполненных энергии, твердой воли, героизма и таланта, которым достаточно, о Непредвиденное, получить один лишь знак от тебя, чтобы устремиться на самые высокие вершины жизни, откуда видна занимающаяся заря и восходящие на горизонте путеводительные светила. Но что тебе делать у такого жалкого человека, как я, о напрасный Гость? Что тебе делать в этом угрюмом доме, в этой уединенной комнате? И все же, о милосердный, о своенравный Демон, я не в силах думать, что ты навсегда отказываешься от меня, и мне кажется, будто я слышу в мертвой тишине, окружающей меня, далекое и нежное трепетание твоего невидимого божественного крыла.

Я перечитал написанное мною вчера вечером и остолбенел. Я обратился в "литератора"! Честное слово, можно подумать, что я схожу с ума.

Исследование г-на де ла Ривельри по поводу преступления советника Сориньи действительно очень любопытно. Г-н де ла Ривельри научился прекрасно восстанавливать физиономию Валлена в XVII столетии. Получается очень живая и в то же время очень точная картина. Он весьма полно излагает ход процесса, следствие, увещательные письма, аресты, вызванные им, – словом, весь механизм судебной машины того времени. Рассказ о публичной казни Сориньи великолепен; но в своих суждениях относительно происхождения преступления и мотивов, толкнувших Сориньи совершить его, г-н де ла Ривельри обнаруживает большую слабость и неуверенность. Создается такое впечатление, что почтенный г-н де ла Ривельри страшится проникнуть в глубину этой обагренной кровью и черной души. Наш ла Ривельри кажется не слишком смелым психологом. Он наивен, честен, и тем не менее его считают замечательным следователем, очень искусно разбирающимся в преступлении. Он распутал несколько достаточно сложных дел, но я убежден, что удача его обусловлена простой случайностью, а не проницательностью его ума. Вряд ли он обладает тою необходимою для всякого настоящего уголовного судьи способностью, которая заключается в уменье влезть "в шкуру убийцы", возможно более отожествиться с ним, – словом, вряд ли он обладает этим наилучшим средством увидеть игру мотивов убийцы и добраться до самых тайных побуждений, определивших его поступок. Г-н де ла Ривельри не кажется мне одаренным в этом отношении. Любопытно было бы увидеть его ведущим следствие. Как он брел бы ощупью, как сбивался бы, какие промахи делал бы, с каким чистосердечием, с какою добросовестностью!

Я сказал как-то тетушке Шальтрэ об исследовании г-на де ла Ривельри; она изъявила желание прочесть его. Возвращая мне книгу, она заметила мне, что "на памяти людей" в П. никогда не было совершено ни одного преступления, что укрепляет ее в мнении, что П.- город единственный, исключительный, нравственность которого вне всяких сравнений, как она говорит. Констатировав это, она произнесла похвальное слово в честь главных представителей местного общества и закончила его панегириком г-ну де Блиньелю, так что я подумал даже, не собирается ли тетушка вступить в законный брак с ним. Такого рода старческие супружества можно иногда наблюдать в провинции…

Тетушка снова настаивала на исключительной добродетельности обитателей П. Послушать ее, между ними никогда не могло бы произойти ничего, достойного порицания. Подобные разговоры раздражают меня, и я возразил, что не нужно слишком доверяться внешности, что П. – такой же город, как и все другие, что обитатели его нисколько не лучше обитателей других городов, что все они лицемеры, что нет никаких доказательств, что в П. не совершается преступлений и злодеяний, – совершение их лишь бывает облечено тайною и остается нераскрытым. Впрочем, эта безнаказанность, прибавил я, едва ли может продолжаться вечно: рано или поздно какой-нибудь здоровый скандал положит ей конец. Пока я говорил это, тетушка посматривала на меня с недоверием, точно я как раз и был способен на предсказываемое мною преступление.

Хорошие осенние дни сообщают мне потребность движения, желание ходить и перемещаться. Я хотел бы, чтобы перед моими глазами мелькали пейзажи в их последовательном разнообразии. Те, мимо которых я иду со скоростью пешехода, сменяются недостаточно быстро. Изменение их совершается медленно, едва-едва, в мелких подробностях. Я слишком долго принадлежу им, и они успевают утомить меня, прежде чем примут другие очертания. Я хотел бы, чтобы, едва только показавшись мне, они исчезали в исступленном беге, в головокружительной скорости, как фантасмагория. Ходьба бессильна дать это ощущение пешеходу, лишь автомобиль может доставить нам его. С каждым толчком машины едва только открывшийся пейзаж раздробляется, крошится на кусочки, чтобы со сказочной быстротой вновь восстановиться и предстать перед глазами в своем новом эфемерном очаровании. Едучи в автомобиле, вы непрерывно наблюдаете разрушение и восстановление. Закройте глаза. Подождите минуточку. Откройте их. Все стало другим: линии, краски. И с какою жадностью вы поглощаете предметы! Не кажется ли вам, что этот ветер, который то резко, то нежно дует вам в лицо, – не кажется ли вам, что он уносит с собою все ваше прошлое и оставляет мгновение в его девственной наготе?… Но к чему мечтать об этом – у меня нет автомобиля! Дорога простирает передо мною однообразную кайму золотимых осенью тополей. В последние дни шли дожди. Небо покрыто тяжелыми тучами. Я иду, чтобы идти. Механизм ходьбы заключает в себе что-то притупляющее мысль, и мне хорошо от этого. Передо мною тянется дорога, и я в заключение начинаю испытывать интерес к отдельным ее подробностям. Некоторые колеи, некоторые камешки особенно привлекают мое внимание. Я чувствителен к различиям ее твердости и ее неровностям. Не я иду, дорога увлекает меня. Я завишу от ее движущейся поверхности. Если бы я шел по ней таким образом бесконечно, куда привела бы меня она? Может быть, так далеко от меня самого, что я утратил бы представление о себе? Вдруг ощущение моей личности застигает меня врасплох. К какому же забвению приводила меня эта дорога? Шаги мои останавливаются, как перед непреодолимым препятствием. Какая-то сила тащит меня назад. Где я? Ах, я узнаю этот поворот, этот кустик, этот межевой камень! Как долго я шел! День склоняется к вечеру, нужно возвращаться, снова проходить только что пройденный путь. Когда я буду приближаться к первым домам П., наступят уже глубокие сумерки. Начнут зажигаться огни. Старая Мариэта будет ожидать меня у порога. Благодаря моему опозданию на обед, я буду видеть перед собой за столом нахмуренное лицо тетушки Шальтрэ.