Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах. т.6 Страница 24

Вечерами, перед тем как заснуть в одиночестве, обожал я смотреть в потолок и любоваться дивно очерченными зрачками раскосых карих глаз и черных глазок древесных с выразительно застывшими в их уголках янтарными слезинками смолинок… они премило подмигивали, они явно внушали: какого хрена, Олух, ты тут киснешь и квасишься?.. вали отсюда, куда подальше, пока не захомутали… там у тебя хоть будет шанс спокойно пожить, а однажды мирно подохнуть, поскольку и жить, и зажмуриться лучше б на свободе…

Однажды поутрянке такая вдруг во мне энергия взыграла, что сдержать ее просто не было уже сил… валить так валить… такой вот быстрый свал был не унылым выходом из положения, а захватывающим дух свежим ветром свободы, явно даруемой любому человеку не властями, не милостивыми изменениями режима, а, так сказать, возьмем повыше… в отличие от скупого рыцаря, плевать я хотел бродить днем и ночью вокруг своих сокровищ… в который уж раз думал, что я им не сторож, потому что быть им – еще хуже, чем гнить заживо… в гробу видал я бздиловатую такую жизнь… я один – хозяин добра, у меня имеющегося, и зла, себе же причиняемого самим собою… захочу – все добро на хер прогуляю, захочу – пущу в оборот, пожелаю – скромненько, но сердито обеспечу свою молодость, если повезет, то зрелость и старость… мне хватило бы хлеба с солью, крыши над репой, книг, словарей, беззлобного существования и обожаемой жены в бывшей одинокой койке – вот и все.

21

Выхожу один я в сад весенний, предо мной потрясный путь лежит… повыжимал тяжелую железную болванку кирюхи Коти… наверное, поэтому задумался о странностях его настроений, об имевшемся у него поэтическом таланте…

Потом решил немедленно звякнуть Михал Адамычу… попрошу, думаю, его помочь с переправой бабок и ценностей за бугор, кроме того, он может связать с нужными людьми и вообще дать совет…

Я сразу же прошелся пешочком до станции… звоню раз, звоню два, звоню три; не подходит, не берет трубку… решаю выйти на него окольными путями… общие знакомые говорят, что тут у них такое происходит, что, видимо, не до меня… все-таки мне повезло – неожиданно дозвонился.

«Я, – говорит Михал Адамыч, – маловато сплю, даже в баню завалиться некогда… питаюсь на ходу, как американ в начале века… скучаю по нашим посиделкам… для таких, как вы, Володя, заделываем будущее… навалилась масса незнакомых проблем, но вскоре увидимся… пока что почаще врубайте ящик и читайте газетенки».

Я не решился отрывать человека от важных дел и, пока он занят, поискать разные пути к переправе нажитого, разумеется, не забывая о всегда возможном кидалове; в те дни за бабки люди мать родную могли продать – не то что прилично упакованного знакомого «фарцепана» вроде меня; необходимо заделать выездные документы, причем как можно быстрей; слава богу, дожили: на глазах стали разворачиваться, как в сказке, непредвиденные перестроечные события; отпала нужда пробираться в Турцию с самодельным шноркелем и с аквалангом по дну Черного моря; хотя начисто сваливающую публику, выездных артистов, бизнесменов и шустрых туристов продолжали шамонать, как сообщают «Голоса», почище, чем на Лубянке.

Чтобы не затруднять Михал Адамыча, я всерьез стал прикидывать вариант охмурежа какой-нибудь, тфу, нецеллюлитовой мадам из техсотрудниц при дипкорпусе, но лучше бы одинокой дипломатки; а когда представил с понтом случайное знакомство с посольской дамой на тусовочной премьере в Доме кино, куплен был куда у меня вход в любое время… когда мысленно походил с ней по Третьяковке… погулял «в ночном лесу, где пахнет шорохом листвы и запахом полян»… поторчал в кафе, где «электрический свет обличает и томит»… процитировал Катулла на удивительно хорошей латыни и прочитал сонет Шекспира на староанглийском… а однажды интеллигентно и многообещающе зажал в уголке Нескучного… в общем, исправный заделывая вид, что буквально с первого взгляда окосел от страсти, чреватой, надо полагать, любовью до гроба, – довел наконец-таки посольскую даму до того «отлично контролируемого» экстаза, от которого начисто она забалдевает, попав всерьез, надолго и по самые уши… ясно, что теперь не сорваться ей с крючка, не улепетнуть в иные темные воды, ибо она уже в годах, она пребывает в душевной и в телесной тоске, в унынии, снять которое способна лишь надежда на совместную с мужиком жизнь в ее стране, где все свободно продается и не менее свободно покупается… о как бы я, дорогая, хотел бы, говорю, побывать с тобой в Китае, углубиться в язык, насладиться пейзажами юга… там у них вся страна вроде бы уже пережила поганое учение Мао намного раньше наших лопоухих остолопов… о'кей, трое суток не вылазим из койки… затем быстрый ЗАГС, но без марша Мендельсона – марш исключен… даю через своих знакомых лавэ на лапу чину в верхах ОВИРа… выездная виза, сокровища мои дипбагажом улетают, следом и мы с нею – чао, мягкой нам всем посадки… а потом… потом видно будет, потом разберемся что к чему… завосьмерю, то есть симульну, начну жаловаться на катастрофически пропадающую мужскую силу, странные срывы психики и навязчивые мыслишки о суициде, так как мы, русские, вянем на корню вдали от родины, если не выжираем ежедневную бутылку, а то и две… прикинусь хиляком, заимевшим ранние признаки хвори Альцхаймера, так как начинает меня доставать довольно странная мысль о наличии у туалетной бумаги, кроме прямых, каких-то очень тайных смыслов… короче, все надо делать так, чтобы отвращение ко мне законной супруги дошло до потолка непереносимости… возможно, примусь писать в койку, трясти руками, роняя торт – вниз кремом и бизешками – на пол… наконец дама окончательно уяснит страшную для себя правду: я – не только альфонс, но подлец, мерзавец и негодяй, хронически пораженный алкоголизмом… поэтому жить со мной невозможно – это не жизнь, а холодная война двух миров и двух полов… будь проклят, скажет она, бастард, говнюк, плюгавое ничтожество, все русские мужики – блядовитые фаллократы, каторжные рабы, жулики, бандиты, рэкетиры, коррупщики, малиновые пиджаки, слезливые пьянчуги, садомазохисты и без пяти минут пидарасы… вы достойны своей ебаной антицарской революции и многолетнего ига Советской власти… я уж не говорю о том, что ты подлинное хамло, посмевшее кинуть палку в сортире лучшей моей подруге, – вот бросаю я в твое поганое мурло ее предсмертную записку, человек преждевременно из-за тебя повесился… увы, отвечу виновато, мадам, вы правы, я тоже повешусь, но только своевременно, а пока что улетаю в клинику Бурденко – тайком от вас в мозгу у меня найдена раковая опухоль величиной с гусиное яйцо тех же размеров…

Так вот, я чуть не сблевал, когда вообразил все эти дела… захотелось надраться, потом, вспомнив Лермонтова, взглянуть с холодной улыбкой вокруг и засунуть, но не тем холодным, случайной какой-нибудь телке – только бы не думать обо всей тошниловке такой вот жизни.

Пару недель кайфовал я без всяких дел и забот; вместо стыренного купил для дачи новый ящик, а приехавший приятель установил антенну; к ТВ я всегда испытывал неприязнь еще и потому, что перед ящиком вечно торчали предки; из-за футбола, хоккея и фигурного катания они шумно бесновались; при виде вражеских президентов и премьер-министров папаша орал: «Всех к стенке, ети их мать, рылами вперед к народу, не отводить глаз от суровой правды неминуемого возмездья!»; «Семнадцать мгновений весны» заставляли их две недели рыдать навзрыд; «Бриллиантовая рука» и «С легким паром» буквально валили на пол и защекочивали до спазматических хохотунчиков; предков я понимал и жалел; ящик был для них единственным смотровым «очком» в мир, на который глазели они из рабочей своей, из темной, из совершенно безкнижной конуры жизни.

22

Времена подходили странные; в городе, прямо на улицах и в сквериках, запахло шашлыками; началось, как сказал Котя, долгое мангало-кавказское иго; повсюду распоясывались приблатненные беспредельщики и отморозки, отстегивавшие полуголодным ментам и прочей крысино-чиновничьей шобле; шобла же обеспечивала безнаказанность злодейски рэкетирской этой мрази, а мразь отныкивала доходы у первых кооперативщиков и обчищала хорошо прибарахленных пьянчужек да несчастных прохожих; так что рано или поздно и меня продали бы, и меня прищучили бы при сделке, и меня раздели бы до нитки; разговор у урок короток: паяльник в жопу – сам будешь рад открыть все загашники; разговор ментов мог быть пространней:

«Если ты, золотая рыбка, на все подпишешься, то хер с тобой, останешься с незаконно нажитым и с пользой для родины сохранишь свою никчемную, но как-никак молодую жизнь… не дашь подписку – лет на пять застрянешь, как пробка в портвешке… а там уж мы постараемся пристроить тебя на замес глины в шоколадном цеху… сама жисть покажется тебе смертью и, хули говорить, наоборот».