Марк Твен - Письма с Земли Страница 24

Двадцать седьмой день. Сегодня Цуар, один из рабов моих, простерся предо мною, смиренно напоминая мне, что прошло шесть лет с тех пор, как купил я его у его отца. Я призвал моего управителя, и он показал мне, что это так. Человек этот еврей, а посему долее не могу я держать его в рабстве, и я сказал ему, что отныне он свободен. Тут он снова поклонился до земли, говоря: «Господин мой, у меня есть жена и дети». И тогда я, не подумав, едва не сказал: «Забери их». Но управитель мой, пав на колени, вскричал: «О князь, хоть и тяжек мой долг, но должен я исполнить его: когда его купили, не было у него ни жены, ни детей. Твоя милость дала ему жену, а дети его были рождены в рабстве». Был я этим немало смущен, ибо не приходилось мне дотоле решать подобных дел, но сказал: «Раз это так, то да будет так – дай ему денег и одежду, и пусть он уйдет из своего дома один, но хорошо заботься о жене его и чадах, да не будут они проданы и не будут страдать от нужды».

Тут Цуар встал и, поклонившись, ушел согбенный, словно поразило его великое горе. И не было легкости в сердце моем, хотя я поступил по закону. И я был бы рад, если бы мог поступить иначе. Я пошел взглянуть, а страже не велел идти за мной, и увидел, что они обнимают друг друга, но ничего не говорят, и лица их словно окаменели, а на глазах ни единой слезинки, а малютки возятся у их ног, споря из-за пойманной бабочки. Я вернулся к себе, и радость жизни покинула меня, и дивился я этому, ибо они – только рабы, прах под моими ногами. Надо будет над этим еще поразмыслить.

Двадцать восьмой день. Эти бедняги пришли ко мне, и Цуар с отчаянием на лице, которое не вязалось с его словами, сказал: «Господин мой, я пришел по закону и обычаю объявить, что я люблю моего господина, мою жену и моих детей и отказываюсь от свободы, а потому да будет мое ухо проколото шилом перед судьями, дабы я и близкие мои по этому знаку навек вернулись в рабство, потому что лучше уж эта доля или даже смерть, чем разлука с теми, кто мне дороже хлеба, и солнечного света, и дыхания жизни».

Не знаю, правильно ли я поступил, но сердце мое не могло этого стерпеть, и вот я сказал: «Это суровый закон и жестокий. Я даю свободу всем вам, чтобы совесть моя больше меня не тревожила». Это были ценные рабы, но молю бога, да не раскаюсь я в решении своем, ибо богатство мое так велико, что потеря их – словно утрата самой мелкой монеты.

Пятый месяц, третий день. Не по сердцу мне царевна Сара, внучка родича моего Илии, хоть дом этот древен, богат и славен, и не возьму я ее в жены, если только не принудит меня к тому отец мой. Вновь прибыла она три дня тому назад с большою свитою вельмож и слуг погостить в палатах отца моего, что стоят напротив моего нового дворца и совсем с ним рядом. Девица эта почти мне ровесница, лишь немного постарше, ибо ей только что исполнился шестьдесят один год (что менее приятно, чем если бы ей было пятьдесят девять). Но боже мой, хоть по годам ее надлежит ей быть цветущей и веселой, она старается подражать важности хозяйки дома, и вид у нее серьезный, а кожа землистая. Она хочет показать себя мудрой и ученой и ходит задрав нос, будто бы предаваясь высоким размышлениям. Не дай бог, чтобы зацепилась она носом за древесную ветвь, зане повиснет она на ней, ибо нос ее крючковат и весьма для этого удобен. На голове ее по нынешней моде более волос купленных на базаре, нежели дарованных ей природою. Если бы вошло в моду вот так же увеличивать размеры носа, дарованные нам милостию божией, что бы тогда сделала эта женщина, хотел бы я знать? Куда бы ни направляла она стопы свои, она влачит за собою на веревочке препротивную мохнатую собачонку, а когда садится, то берет ее на колени и ласкает, в холодную же погоду надевает на нее попонку из красного вышитого сукна, дабы не унесла ее простуда или лихорадка какая и не оставила мир в тоске и печали. Да будет проклят день, в который могу я унаследовать ее место и назойливую любовь ее хозяйки. Аминь.

Пятый день. Когда прогуливался я во Дворе Фонтанов, пришли Цуар и жена его Мала и простерлись предо мною, дабы обратиться ко мне с просьбою; и хотела стража разделаться с ними за то, что посмели они нарушить мое уединение и мои размышления, но я того не дозволил, ибо с тех пор, как проявил я милосердие к этим людям, стала меня заботить судьба их. А просили они о том, чтобы взял я их к себе на службу, и выполнил я их просьбу, хоть и странно мне было простодушие их, что люди столь низкого звания пришли тревожить просьбой своей человека моего сана. Назначил я Малу служить на женской половине, а Цуара приблизил к себе и назначил его начальником над отроками и положил обоим хорошее жалованье, и были они очень благодарны, ибо не ждали и не надеялись на такое счастье.

В полдень видел я, как девица Цилла прошла перед главными вратами дворца моего в сопровождении одного лишь слуги, ибо семья ее не знатна и не богата. Уц, ее прапрадед, весьма учен, но род его ничем не славен. Они идолопоклонники, молятся Ваалу, и потому закон лишает их некоторых прав и привилегий. Девица сия очень красива, красивее даже, чем мнилось мне прежде.

Десятый день. Нынче весь город высыпал на улицы, на стены, на кровли и во все места, откуда далеко видно, дабы насытить глаза свои зрелищем явившихся сюда дикарей из знаменитого племени иавалитов, что живут не в домах, но в шатрах, и бродят беззаконными ордами по великим пустыням, лежащим далеко на северо-востоке между нашей страной и землею Нод. Прибыли они числом двадцать, большие начальники и поменьше, со множеством слуг, все на верблюдах и дромадерах, убранных с варварскою пышностью, – явились, дабы покориться отцу моему и заключить с ним мирный договор: они получат товары, безделушки и орудия для обработки земли, а взамен обещают не разбойничать на дорогах и не трогать наши караваны и наших купцов. Каждые пятьдесят-шестьдесят лет посылают они к нам такое посольство, а потом нарушают договор и снова творят бесчинства. Но не всегда вина за это падает на них. Они обещаются пребывать в областях, для них отведенных, и кормиться мирными ремеслами и земледелием, но агенты, посылаемые править ими, всячески их обманывают и угнетают, переводят их на другие стоянки, не столь хорошие, и отбирают у них плодородные земли и охотничьи угодья, а когда они сопротивляются, то осыпают их ударами – оного же оскорбления они снести не могут, а потому восстают ночью и убивают всех, кто попадает к ним в руки, дабы отомстить за предательство и надменность агентов. И тогда наши армии отправляются в поход опустошать их жилища, но сие им не удается. Послы, что явились днесь, прогуливались по городу, осматривая его чудеса, но при этом ни восклицаниями и ничем другим не выражали восхищения. Во время аудиенции с обеих сторон произнесено было много любезных речей, и после пира послы были отосланы, одаренные множеством подарков, все больше земледельческими орудиями, кои перекуют они на оружие и восстанут на своих угнетателей. Добрые это были молодцы, видом дикие, ликом яростные. Но племя их и другие такие племена как заноза в боку для моего отца и его совета. У них нет бога, а если мы по доброте сердечной посылаем им миссионера, дабы наставил он их на путь истинный, они его почтительно выслушивают, а потом съедают, и сие мешает воссиять среди них свету веры.

ВТОРОЙ ОТРЫВОК ИЗ ДНЕВНИКА МАФУСАИЛА[27]

Десятый день. Немного потребно времени, дабы люди, умом не блистающие, увлеклись какой-нибудь новинкою. Не прошло и двух лет с тех пор, как опять вспомнили некую древнюю игру в мяч, а уже в ход пошли словечки, заимствованные из ее правил, хотя, поистине, уши людей разумных и тех, кто занят делами более важными, вянут от этой бессмысленной болтовни и болят немилосердно. Если человек обойдет ближнего своего хитростью и извлечет из беды его выгоду, то чернь говорит об обманутом, что его «осалили«, а если кто совершит вдруг деяние знаменательное и славное, то говорят про него, что он «сбил трое ворот«. И вот с развязной наглостью гнуснейшие сии уродства вторгаются в самую основу речи и обезображивают то, что прежде было стройным и прекрасным. Нынче по приказу отца моего проводилось состязание это на большом дворе его дворца так, как проводили его триста лет тому назад. Девять человек с лодыжками, одетыми в красное, мерялись силами с другими девятью в синих чулках. Некоторые из этих синих стояли в отдалении друг от друга, пригнувшись, и каждый упирался ладонями в колени и зорко смотрел вперед; этих называют «защитниками» и «полевыми», а почему, бог ведает. Я же этого не знаю, да и знать не хочу. Один красноногий стоял, крутя над головой дубину, каковой время от времени стукал по земле, а потом вновь начинал раскручивать, а позади него пригибался синеногий и много плевал на ладони и звался «ловец». А позади этого пригибался тот, кого называли «судья». И одет, он был, как все сейчас одеваются, и что-то царапал на земле палкою, но безо всякого смыслу, насколько я мог понять. И рек он: «Низкий мяч». И засим синеногий пустил с большой силой мяч прямо в того, кто держал дубинку, но не сбил его, ибо не метко прицелился. И тут все те, кто зовется «защитники» и «полевые», поплевали на руки, пригнулись и снова стали зорко смотреть перед собой. А тот, что с дубинкой, не раз и не два позволил метать в себя мяч, но так пригибался и отгибался, что ускользал от удара; все же прочие плевали на руки, а он тем временем старался пришибить судью дубиною своею, но не успевал в том по причине плачевной своей неуклюжести. Но пришел и его час, и успел он в замысле своем и положил судью замертво, чем был я весьма доволен, однако сам он тоже пал на землю, не ускользнув на сей раз от мяча, каковой разбил ему череп к великой моей радости и удовлетворению. Решивши, что сие есть конец, попросил я у отца моего дозволения удалиться и получил оное, хотя те, кто стоял рядом со мной, остались, дабы посмотреть, как все прочие друг друга покалечат. Я же вдоволь насмотрелся на эту забаву и более не пойду ее смотреть, ибо редко наносится удачный удар и потому не хватает игре этой азарта. А кроме того, был там Иевел, и изливал он насмешки на этих нынешних игроков и восхвалял непобедимые команды, которые знавал он триста лет тому назад, ныне все перемершие и сгнившие – хвала Богу, его же деяния всегда во благо!