Исаак Башевис-Зингер - Семья Мускат Страница 24

Он задремал. Разбудил его пронзительный звонок в дверь. Через мгновение звонок повторился. Вновь наступила тишина, а затем раздался стук — на этот раз в дверь его комнаты. Аса-Гешл встал с постели. Должно быть, он погрузился в глубокий сон. Руки и ноги у него так затекли, что он их не чувствовал. Потолок, мерещилось ему, уходил в небо, стены расступились. За стеклянной дверью проступали чьи-то силуэты. Он знал, что должен что-то сказать, но не мог подыскать нужных слов. Наконец он выкрикнул:

— Я здесь!

Дверь открылась, и в дверном проеме возникла голова Гины.

— К вам какая-то молодая особа, — сказала она. — Она может зайти?

Лицо Гины исчезло, и в комнату в меховом жакете, в бархатном берете и в шерстяных носках поверх чулок вошла Адаса. Щеки на морозе раскраснелись. На плечах таяли снежинки. В руках она держала сумочку и тоненькую книжку в красной обложке. Пока Гина не закрыла у нее за спиной дверь, она продолжала стоять на пороге.

— Ты смотришь на меня так, словно не узнаешь, — сказала она по-польски.

— Конечно, узнаю, Адаса.

— Ты спал, я тебя разбудила.

— Нет, нет, просто я не ожидал…

— Почему ты не приходишь? Я решила, что ты заболел.

— Нет, я не заболел. Пожалуйста, садись.

— Я ждала, что ты придешь на урок, а ты исчез. Твой адрес мне дал дядя Абрам.

Они помолчали. Аса-Гешл знал, что просто так Адаса бы не пришла, но в чем цель ее визита, он пока не догадывался.

— Я уж решила, что чем-то тебя обидела… — раздался вновь ее голос.

— Что ты, как ты можешь меня обидеть?

— Ты ведь даже не позвонил.

— Мне запретили ходить к тебе, — сказал Аса-Гешл.

— Кто запретил?

— Твой дед. Не то чтобы запретил, но сказал, что ты выходишь замуж.

— О, это неправда! — Адаса присела на край стула, сдернула с руки перчатку, потом натянула ее опять. — Может, ты сейчас занят, — сказала она после паузы. — Мне, наверно, лучше уйти.

— Пожалуйста, не уходи.

— Мне казалось, что нас связывают не только уроки, но и дружба. Я каждый день допытывалась у Шифры, звонил ли ты. И дядя Абрам тоже тобой интересовался.

— Что это за книга? — спросил Аса-Гешл, словно стремясь сменить тему.

— Кнут Гамсун, «Виктория».

— Роман?

— Да.

Последовала очередная пауза. Затем Адаса сказала:

— Ты, я вижу, теперь занимаешься сам?

— А что мне остается? Но боюсь, не справлюсь: экзамены, учебники… Я уже не в том возрасте.

— Не бросать же задуманное!

— А почему бы и нет? К чему все это? Бывает же, что покоряешься судьбе.

— Какой же ты пессимист! Я, впрочем, тоже не в лучшем настроении. Против меня ополчились все: дедушка, папа, даже мама.

— Что им от тебя надо?

— Сам знаешь. Но я не смогу…

Она хотела сказать что-то еще, но осеклась. Встала и подошла к окну. Аса-Гешл двинулся за ней и встал рядом.

За окном опускались сумерки. Снег падал медленно, раздумчиво. В окнах напротив зажегся свет. Послышался легкий шум, не громче дуновения ветра, шуршания листьев в лесу. Аса-Гешл затаил дыхание и закрыл глаза. Ах, если б солнце застыло на небосклоне, как оно застыло для Иисуса Навина, если б сумерки никогда не кончались и они, он и Адаса, могли бы вот так, целую вечность, стоять рядом у окна!

Он пугливо покосился на нее и увидел, что и она повернулась к нему. Черты ее лица в сгустившемся сумраке было не разобрать. Ее растаявшие в темноте глаза были широко раскрыты. Асе-Гешлу почудилось, что такое с ним уже было. И тут до него донесся его собственный голос: «Мне так было плохо без тебя».

Девушка вздрогнула и издала горлом какой-то странный звук, словно что-то глотала.

— И мне тоже, — отозвалась она. — С самого начала.

Адаса ушла. Стемнело, но Аса-Гешл свет зажигать не стал. Он лежал одетый на кровати и всматривался в темноту; временами по потолку, теряясь где-то в углах комнаты, пробегал отражающийся в окнах свет. Неужели это и вправду произошло? Наяву это было или во сне? А впрочем, какая разница? Разве наша реальность, как считал Беркли, это не отражение Божественного разума? Ах, какая чепуха! Все ведь гораздо проще; он мужчина, она женщина, и они любят друг друга, вот и все. Она выйдет за него замуж, они будут целовать и обнимать друг друга, и у них будут дети. Нет, ерунда. Ее дед ни за что этого не допустит. А вдруг она уже пожалела о том, что произошло? Но слова, которые она только что произнесла, назад не возьмешь. Они уже стали частью вселенской истории.

В дверь постучали — один раз, второй. В комнату заглянула Гина. При свете, падавшем из коридора, он разглядел ее прическу, уложенные вокруг головы косы, гребни. Длинные серьги в ушах поблескивали в темноте.

— Аса-Гешл, ты спишь?

— Нет.

— В чем дело? Почему ты не ответил, когда я постучала в первый раз? Почему лежишь в темноте? Это из-за визита юной дамы ты пришел в такое замешательство? А впрочем, если честно, я тебя понимаю. Она красивая. Можно я включу свет?

— Да, пожалуйста.

Гина повернула выключатель, и Аса-Гешл сел в кровати. В первый момент электрический свет ослепил его, и он стал тереть глаза кулаками. Гина же оставалась стоять, облокотившись на дверной косяк.

— Скажи-ка, дорогой, ты что-нибудь есть собираешься или у тебя пост?

— Конечно, поем. А почему вы решили…

— И где ты планируешь есть? Я хочу, чтобы ты поел здесь. Может, хочешь прямо сейчас? Принести тебе свежего хлеба с маслом, сыра, яиц?

— Спасибо, я не голоден.

— Никогда не поверю. Ты ведь уже много часов не выходишь из своей комнаты. Ты уж прости, что я вмешиваюсь в твою личную жизнь, но я ведь тебе в матери гожусь.

— Я, право, не голоден.

— Тогда вставай и пойдем со мной в другую комнату. Ты же еще моей столовой не видел. Жильцы разошлись, и тебе никто не помешает. Как видишь, я уже не молода, поэтому бояться тебе нечего.

Аса-Гешл встал с кровати, поправил воротничок и последовал за Гиной в столовую по длинному коридору. Он сел за стол, а Гина вышла и через минуту вернулась с подносом, на котором лежали пирожки, стояла фляжка с коньяком.

— Прежде чем помыть перед едой руки, — сказала она, — выпей коньяку и съешь пирожок. Не хочешь мыть руки — дело твое. Коньяк пей смело — он сладкий и не крепкий; это женский коньяк.

Аса-Гешл пробормотал «спасибо». Гина налила в стакан коньяку, Аса взял пирожок. Он шевелил губами и что-то шептал — то ли ритуальную молитву, то ли вежливое «ваше здоровье». Гина вышла снова и вернулась с маслом, сыром и корзиночкой зернового хлеба на тарелке.

Висевшие на стене старинные часы с длинным маятником и позолоченными гирьками гнусаво захрипели и пробили девять. Гина взглянула на циферблат.

— Всего девять, — вздохнула она. — А я думала, гораздо позже. Надо же, сижу здесь одна-одинешенька, минуты считаю. Ну, рассказывай, что за юная дама нанесла тебе сегодня визит? Не иначе как дочка Нюни Муската, а?

— Да, верно.

— Много о ней слышала, а вот увидела впервые; мы незнакомы. Только представь, Абрам, ее собственный дядя, — и в нее влюблен. Влюблен, и без дураков.

Аса-Гешл судорожно проглотил кусок сыра.

— Дядя Абрам?! Этого не может быть!

— Поживи с мое, и ты на собственном опыте убедишься — на свете бывает всякое. Это считается тайной, но о ней известно всем. Нет, ты только представь! Вот старый козел!

— Но ведь у него есть жена.

— Для Абрама это не имеет никакого значения. Он не просто мужчина, он — огнедышащий вулкан! Жениться на ней он, естественно, не может — даже если б развелся; ему ни за что не дадут. Сам не может — но и другим не даст. С кем ее, говорят, только не сватают — но он ни одного жениха к ней не подпустит.

— Почему?

— Потому что ревнует, вот почему. Неужели непонятно, дурачок? Как это он допускает, чтобы ты с ней дружил, ума не приложу. Откуда она узнала твой адрес?

— Абрам дал.

— Вот видишь! Без Абрама ничего не обходится. У него все под контролем. Они все под его дудку пляшут — и Нюня, и Даша, и Адаса. Шагу без него ступить не могут. Он их словно загипнотизировал.

Аса-Гешл раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но слова словно куда-то улетели. Перед глазами у него все двоилось: две Гины, две лампы, две кафельные свечи с позолоченными карнизами, двое часов на стене. Он протянул руку за хлебом, но вместо хлеба пальцы поймали воздух.

— Она, говорят, дает тебе уроки, — сказала Гина.

— Да.

— Нехорошо, что ты ходишь на уроки к ней домой, пусть уж лучше сюда приходит. Только смотри, не влюбись. Во-первых, у нее слабые легкие — ей пришлось пролежать несколько месяцев в санатории. Ну, а во-вторых, Абрам разорвет тебя на части. С другой стороны, такой поворот событий его бы, возможно, и устроил. У него, знаешь ли, во всем свой расчет. Поверь, говорю это тебе без всякой задней мысли. Мне-то какое дело? Болтаю что ни попадя, а все потому, что мне одиноко. Ты даже не представляешь, какая меня иной раз тоска берет. Такая тоска, такая тоска, что впору умереть.