Сосэки Нацумэ - Ваш покорный слуга кот Страница 24

— Для наглядности будет уместным вспомнить, скажем, о том, как висят на веревочной шторе круглые фонарики.

— Мне никогда не приходилось видеть круглый фонарик, поэтому я ничего не могу сказать по этому поводу, но если предположить, что таковые действительно существуют, то они-то, наверное, и подойдут… Итак, попытаемся доказать, что с точки зрения законов механики первый случай никак не мог иметь место.

— Интересно, — сказал Мэйтэй.

— Угу, интересно, — согласился с ним хозяин.

— Вначале предположим, что женщины были подвешены на равном расстоянии друг от друга. Через a1, a2… a6 обозначим углы, образуемые веревкой с линией горизонта, T1, T2… T6 примем за силы, действующие на каждую часть веревки. Через Т = Х обозначим силу, действующую на веревку в самой нижней ее части. W — вес женщин, запомните это. Ну как, понятно?

Мэйтэй с хозяином переглянулись и ответили:

— В основном понятно.

Однако это «в основном» было сказано совершенно произвольно и отнюдь не означало, что то же самое можно будет сказать и о других слушателях.

— Итак, на основании известной вам теории равновесия для многоугольников получаем следующие двенадцать уравнений:

T1 cos a1 = T2 cos a2

T2 cos a2 = T3 cos a3…

— Вероятно, достаточно формул, — грубо прервал его хозяин.

— Но ведь суть доклада именно в этих уравнениях. — Кангэцу-кун был страшно обескуражен. Мэйтэй тоже выглядел несколько смущенным.

— Раз в этом вся суть, — сказал он, — то, может, вернемся к ним позже?

— Если опустить эти формулы, то и все мое исследование, на которое я затратил столько сил, пойдет насмарку…

— Да чего ты стесняешься, выбрасывай поскорее, — спокойно произнес хозяин.

— Ну что ж, будь по-вашему, но только зря это.

— Вот теперь хорошо, — к моему несказанному удивлению, захлопал в ладоши Мэйтэй.

— Перейдем к Англии. Упоминание в «Беовульфе» [57] слова «галга», то есть «виселица», позволяет думать, что смертная казнь через повешение, несомненно, была введена уже в ту эпоху. Согласно Блэкстону [58], если приговоренный к повешению преступник почему-либо не умирал на виселице, он должен был подвергнуться этому наказанию вторично, но, как ни странно, в «Петре Пахаре» [59] встречается такая фраза: «Каким бы ни был злодей, нет такого закона, чтобы вешать его дважды». Неизвестно, кто из них прав, но есть немало примеров, когда из-за нерадивости палача преступник не мог умереть сразу. В тысяча семьсот восемьдесят шестом году состоялась казнь через повешение знаменитого преступника Фицджеральда. Однако по странному стечению обстоятельств в тот момент, когда выбили подставку у него из-под ног, веревка оборвалась. Начали все снова, но на этот раз веревка оказалась слишком длинной, ноги преступника коснулись земли, и он снова остался жив. И только на третий раз, уже с помощью зрителей удалось довести дело до конца.

— Дальше, дальше, — внезапно оживился Мэйтэй. Даже хозяин проявил какие-то признаки заинтересованности.

— Вот уж действительно смерть не берет, — проговорил он.

— Еще одна интересная деталь: говорят, что у повешенного увеличивается рост ровно на сун [60]. Здесь не может быть никакой ошибки, врачи точно измерили.

— Это что-то новое. Взяли бы да повесили на минутку, скажем, Кусями-куна, глядишь, он подрос бы на целый сун и стал бы таким же, как все остальные люди, — сказал Мэйтэй и оглянулся на хозяина. А тот вопреки ожиданиям с очень серьезным видом спросил:

— Кангэцу-кун, были такие случаи, когда люди вырастали на целый сун и после этого?

— Такое совершенно исключено. Дело в том, что в таком положении у человека вытягивается спинной мозг, короче говоря, тело не просто удлиняется, а в нем происходят разрывы.

— Тогда не надо. — Хозяин сразу же отказался от этой затеи.

Конца доклада не было видно, докладчик намеревался даже охарактеризовать физиологические процессы, совершающиеся в организме повешенного, но Мэйтэй непрестанно лез со своими дурацкими репликами, а хозяин то и дело зевал во весь рот, поэтому Кангэцу, остановившись на полуслове, собрал свои бумаги и ушел. У меня не было возможности узнать, как держался Кангэцу-кун в тот вечер, как он ораторствовал, — всё это происходило где-то очень далеко.

Несколько дней прошло спокойно, но однажды, около двух часов пополудни, неожиданно как снег на голову свалился Мэйтэй-сэнсэй. Не успев сесть, он заговорил, да так оживленно, будто пришел сообщить по меньшей мере о падении Порт-Артура:

— Ты слыхал, что произошло с Оти Тофу в Таканава?

Хозяин, как всегда, угрюмо ответил:

— Нет, я уже давно с ним не встречался.

— Мне захотелось поведать тебе о неудаче, постигшей Тофу, вот я и пришел, несмотря на занятость.

— Опять преувеличиваешь, наглец ты этакий.

— Ха-ха-ха, не наглец, а бесцеремонный, прошу запомнить, ведь это касается моей чести.

— А, все равно, — как ни в чем не бывало ответил хозяин. Настоящее воплощение Тэннэн Кодзи!

— Говорят, что в прошлое воскресенье Тофу отправился в Таканава, в храм Сэнгакудзи. Правда, в такую погоду лучше было бы не ездить… Поехать в Сэнгакудзи или в другое подобное место мог додуматься лишь какой-нибудь провинциал, который совершенно не знает Токио.

— Это уже его дело. Ты не имеешь права ему запретить.

— Такого права у меня действительно нет. Да не в правах дело. В том храме есть балаган, называется он «Общество по охране вещей Гиси». Тебе известно об этом?

— Нет…

— Как, неужели неизвестно? Но ведь тебе приходилось бывать в Сэнгакудзи.

— Нет, не приходилось.

— Ну… Поразительно. Теперь понятно, почему ты изо всех сил защищаешь Тофу. Как тебе не стыдно — уроженец Эдо [61] и не знаешь Сэнгакудзи.

— Учителю этого можно и не знать. — Хозяин все больше и больше уподоблялся Тэннэн Кодзи.

— Ну, ладно. Итак, Тофу был занят осмотром выставки, когда пришли немцы — муж и жена. Они о чем-то спросили Тофу по-японски. Но ведь сэнсэй такой человек, ему ничего не надо — дай только поговорить по-немецки. И он без запинки выпалил несколько немецких слов. Неожиданно для него самого получилось очень здорово — уже потом он пришел к выводу, что в этом-то и крылась причина случившегося с ним несчастья.

Мало-помалу Мэйтэю удалось заинтриговать хозяина.

— Что же было потом? — нетерпеливо спросил тот.

— Немцы увидели футляр для лекарств с инкрустациями по лаку, некогда принадлежавший Отака Гэнго, и спросили, можно ли его купить. И вот что ответил им Тофу. Послушай, это очень забавно. «Японцы, — сказал он, — честный и неподкупный народ, поэтому ничего у вас не получится». До сих пор все шло более или менее благополучно, но потом немцы, обрадованные тем, что им попался человек, умеющий говорить по-немецки, засыпали его вопросами.

— Что же они спрашивали?

— Что! Если бы он только знал что, тогда бы можно было не беспокоиться, но немцы буквально забрасывали его вопросами и говорили так быстро, что он не мог ничего понять. Он лишь понимал, что его спрашивают о баграх да таранах, но полного смысла не улавливал. Сэнсэю пришлось очень туго, потому что он никогда не учил, как будет по-немецки багор или таран.

— Оно, конечно, так, — сочувственно вздохнул хозяин, вспоминая, что ему пришлось испытать самому за годы работы в школе.

— Тут, привлеченные диковинным зрелищем, понемногу стали собираться зеваки. Они окружили Тофу и немцев и глазели на них. Тофу покраснел и окончательно смутился. На смену первоначальной бодрости пришла полная растерянность.

— Чем же все это кончилось?

— Тофу не мог больше выдержать ни минуты и, буркнув по-японски «до свиденья», бросился наутек. Я потом спросил его: «"До свиденья" звучит несколько странно, что, разве у тебя на родине вместо „до свиданья“ говорят „до свиденья“?» — «Почему же, — ответил он, — у нас тоже говорят „до свиданья“, но поскольку моими собеседниками были иностранцы, я специально для гармонии произнес „до свиденья“». Я просто в восторге: вот человек, даже в трудную минуту не забывает о гармонии.

— Ну ладно, — значит, он сказал «до свиденья», а что же иностранцы?

— Те, говорят, были ошеломлены и только таращили глаза, ха-ха-ха… Забавно, правда?

— Ничего особенно забавного я здесь не вижу, гораздо забавнее то, что ты специально пришел рассказать мне об этом, — сказал хозяин и стряхнул пепел с папиросы. В эту минуту у ворот кто-то громко позвонил, и резкий женский голос спросил: «Разрешите?» Мэйтэй и хозяин удивленно переглянулись и замолчали.

«Женщины являются к нам не так уж часто», — подумал я, и в ту же минуту в комнату вошла обладательница этого резкого голоса, волоча по полу подол своего двойного крепдешинового кимоно. Лет ей было, наверное, немногим больше сорока. Прорезанная глубокими залысинами копна волос возвышалась над лбом подобно дамбе, высота прически составляла примерно половину длины лица. Щелки глаз, еще более узкие, чем у кита, поднимались круто к вискам, подобно склонам насыпи. Ее нос был необычайно крупный. Невольно создавалось впечатление, что раньше этот нос принадлежал кому-то другому, но женщина похитила его и пересадила на свое лицо. Как огромный каменный фонарь, перенесенный из храма поклонения духам павших воинов на маленький, всего в три цубо двор, он закрывал почти все лицо и все-таки казался каким-то совершенно инородным телом. Это был из тех носов, которые называют носами-крючками; однажды он принялся изо всех сил тянуться вверх, но по пути заскромничал и, решив вернуться на прежнее место, наклонился, да так и остался висеть, заглядывая в находящийся прямо под ним рот. Когда женщина начинала говорить, то благодаря столь необычайной форме ее носа складывалось впечатление, что она делает это не при помощи рта, а скорее при помощи носа. Для того чтобы выразить свое уважение к этому великолепному носу, я намерен впредь, говоря об этой женщине, называть ее Ханако [62].