Шарль Нодье - Нодье Ш. Читайте старые книги. Книга 2 Страница 24

Теперь мне придется вновь отступить назад и вернуться к царствованию Генриха IV, дабы сказать несколько слов о ”Квинтэссенции четвертой части ничего” и ”Диа-лактической секстэссенции” сьера Демона{218} — книгах, которые библиофилы ценят довольно высоко, хотя и не знают точно, к какому разряду их отнести. Большинство библиографов зачисляло эти сочинения, рассказывающие обо всем понемногу, в отдел ”История Франции”, аббат Лангле Дюфренуа отнес их к ”мистической теологии”, а господин Брюне возвратил творения Демона в лоно ”поэзии”. Все дело в том, что безумный сьер Демон был сложной натурой и в книгах его можно найти несообразности на все вкусы. Я бы не удивился, если бы алхимики также признали в нем родственную душу, а живи он в XIX веке, ему вообще не было бы цены, ибо он обладал чудесной способностью усваивать все заблуждения и сумасбродства своего времени. Демон отнюдь не был мономаном, он был многогранным маньяком, всегда готовым повторять все глупости, что представлялись его взору или доносились до его слуха, фантазером-хамелеоном, наделенным талантами этого легендарного животного, но отражавшим всегда одно и то же — безумие!”Квинтэссенция” и ”Диалактическая секстэссенция” Демона — это в самом деле квинтэссенция и секстэссенция абсурда. Недаром в те времена, когда абсурдное было еще непростывшей новостью, книги эти считались великой драгоценностью. Сегодня известности у них скорее всего поубавилось бы. В нашу эпоху постоянных усовершенствований им грозит серьезная конкуренция: нынче абсурдное так расплодилось, что сильно упало в цене.

Я был бы недостоин даже набросать план этих пустопорожних заметок, недостоин сказать хоть слово из всей этой ни к чему не обязывающей болтовни, если бы ограничил свой рассказ четырьмя вельможными безумцами — Франциском Колумной, Постелем, Симоном Мореном и Демоном. Хотя я и пообещал держаться в рамках, к чему меня обязывает избранный мною весьма обширный предмет, хотя я оставил в стороне множество совсем уж безвестных имен, обладатели которых остались в памяти лишь у полдюжины учеников, поклявшихся помнить обо всем, — так вот, несмотря на все это, я не могу отказать себе в удовольствии продолжить перечисление необычных авторов, приблизившись к нашим дням. Разве бессмертная династия безумцев от литературы царствовала лишь те два коротких столетия, что последовали за изобретением книгопечатания? разве не процветала она и в течение двух следующих веков? Разумеется, процветала; скажи я обратное, я совершил бы несправедливость и изменил бы основному предназначению моего обзора, призванного восславить победу, которой добились под высоким покровительством печати недомыслие, ложь и вздорная болтовня. Поэтому я намерен вернуться к разговору о той поразительной книжной болезни, которой врачи-философы до сих пор не приискали названия, хотя, как известно, у них за названиями дело не станет. Хочу только еще раз напомнить, что речь пойдет не об очевидном умопомрачении наших современников. Всякий знает, что я от природы крайне миролюбив и не позволю себе Помешать кому бы то ни было предаваться любым, даже самым нелепым, заблуждениям. Оставим эту забаву нашим рассудительным потомкам, — если, конечно, у нас будут потомки и среди них найдутся рассудительные люди.

Кроме того, с тех пор, как я имел несчастье нажить себе смертельных врагов в двух-трех великих людях, которых я превознес до небес{219}, но не смог удержать в этом положении и которые посему полагают, что я хвалил их недостаточно, я дал себе самому торжественную клятву ни слова не писать о современниках. Так что наши умалишенные могут спать спокойно.

Вернемся в парнасский Шарантон или, скорее, дабы не оскорбить литераторов, претендующих на место в этом позорном Пантеоне, изберем для их вздорных теней иной, куда более гостеприимный уголок — ”Ванвр{220}, любимый Галатеей”. Этот давний приют для умалишенных, ключи от которого хранят доктор Фальре и доктор Вуазен, поскольку в садах Аполлона испокон веков правят потомки Эскулапа, расположен в восхитительном месте, среди девственной природы. Ванвр, покойная и радостная лечебница, пробуждает в душе желание довершить начатое и окончательно сойти с ума, чем я, возможно, и кончу, ибо являюсь разом и этимологом и библиоманом. Будь пребывание здесь бесплатным, я от души посоветовал бы расплодившимся нынче поэтам поселиться здесь, но состоятельного поэта сегодня отыскать ничуть не легче, чем поэта здравомыслящего, а если таковые и обнаруживаются, им недостает безумия, чтобы быть поэтами. Ванврские сумасшедшие — счастливцы, у которых хватило денег на то, чтобы обойтись без ума. А у наших литераторов-безумцев нет ни ума, ни денег — им решительно не везет.

Один из самых любопытных безумцев XVII столетия — некий Бернар де Блюэ д’Арбер, именовавший себя графом Пермиссьоном (графом Дозволения) и ”рыцарем лиг XIII швейцарских кантонов”. Я полагаю, что граф Дозволения, подобно многим другим самозванцам, присвоил себе этот высокий титул, не получив на то дозволения ни у короля, ни у канцлера. Однако нареканий это вызвало не больше, чем дерзость Никола Жубера по прозвищу Козодой{221}, провозгласившего себя ”Князем дураков”. Безумцы и глупцы никогда не были обделены во Франции аристократическими титулами. Более того, они, по всей видимости, сохранили свои привилегии даже после революции, упразднившей звания и титулы и даровавшей нам гражданское равенство. Глупцы и безумцы испокон веков чувствовали себя важными персонами, и не думаю, чтобы у них появились основания отвыкнуть от этой привычки. Разум здесь бессилен. Требуется либо расширить Ванвр, либо переделать мир.

Сравнительно с нынешними безумцами у Блюэ д’Арбера есть одно преимущество. Он восхитительно простодушен. В ”Наименовании и Сборнике всех своих сочинений”{222} он с самого начала предупреждает, что ”не умеет ни читать, ни писать и никогда сему не учился”. Превосходный человек этот Блюэ д’Арбер — автор, не умеющий ни читать, ни писать и как ни в чем не бывало упреждающий об этом своих читателей! Человек, достойный жить в золотом веке, человек, которым гордилось бы любое столетие, если бы ему не суждено было выпустить свою первую книгу на заре XVII века. Нынче мало кто так предупредителен.

Открывая книгу человека, не умеющего ни читать, ни писать и честно в этом признающегося, я надеялся найти в ней здравые мысли, простодушные откровения, живописные и энергические выражения, которых чтение и письмо нас лишили. Тот, кто не умеет ни читать, ни писать, обладает бесценным преимуществом — сочиняя книгу, он может самостоятельно мыслить, а что еще нужно, чтобы перевернуть мир? Однако Блюэ д’Арберу не хватило ума воспользоваться собственным невежеством. Он ничтожен и глуп, как если бы всю жизнь учился в коллеже.

Биографы относятся к Блюэ д’Арберу с необъяснимым пренебрежением, а ведь даже дефектный экземпляр каждой из его книг (полного экземпляра до сих пор не встречал ни один собиратель) стоит 500–600 франков, то есть в два-три раза дороже Энциклопедии Дидро и Д’Аламбера — книги ничуть не более разумной{223}, но гораздо более талантливой. Единственное, что можно извлечь из неописуемого вздора, сочиненного графом Дозволения, — это то, что он родился в простой крестьянской семье и, подобно Сиксту V и Жамере-Дювалю{224}, начал свой жизненный путь пастухом. Деревушка Арбер в области Жекс неподалеку от Женевы навеки прославилась в 1566 году, когда здесь явился на свет великий человек, не знающий грамоты, за чьи измышления библиофилы платят столько же, сколько за Библию, Гомера, Горация, Платона, Монтеня, Мольера или Лафонтена. С раннего детства Блюэ д’Арбер не имел недостатка в апокалипсических видениях и прослыл пророком среди бедных деревенских пастырей, однако отрочество расставило все по своим местам, и пророк превратился в чудака и недоумка, каковым и пребыл до конца дней своих. Простодушные до цинизма рассказы Блюэ д’Арбера о галлюцинациях, которые посещали его в юности, наводят на мысль, что савойские дворянчики, не знающие, куда девать время и деньги, держали его при себе в качестве официально признанного шута, соблазняя нарядами и хорошенькими женщинами, к которым он был весьма неравнодушен. Ни у одного смертного не было таких прекрасных и высокородных возлюбленных, как у Блюэ д’Арбера, ни с одним смертным они не позволяли себе таких вольностей, способных лишить равновесия самый светлый ум, ибо женщины охотно доставляют себе жестокую радость предаваться развлечениям, которые не могут их скомпрометировать. В этом отношении позорный титул кретина — гораздо лучший залог наслаждений, чем чувствительное сердце и гениальный ум; весьма возможно, что граф Дозволения был гораздо более счастлив в любви, чем женевский гражданин{225}. Впрочем, одно стоит другого: думать, что женщины любят тебя, насколько они вообще способны любить, или быть любимым на самом деле — разница невелика.