Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава Том 1 Страница 24

— Куда ты, Эдгар, зачем? Даже меда не выпил.

— Вы и без меня справитесь, — сказал Эдгар и медленно, словно задумавшись, вышел из комнаты.

— Послушай, — Юзек повернулся к Янушу, — что все это значит? Вы что-то от меня скрываете.

Януш молча разделся и лег в постель, подтянув к самой шее одеяло и полушубки.

— Холод собачий, — сказал он только, — ты уж погаси свет.

Он услышал, как Юзек задул свечу на столе, потянул еще меду из стаканчика, а затем направился не к своей кровати, а к Янушу.

— Подвинься, — сказал он, — я лягу рядом.

— Иди, иди, — буркнул Януш, — у тебя есть своя постель…

— Но ведь так лучше разговаривать! — настаивал Юзек. — Мы в нашей военной школе всегда так спали.

— Ничего себе нравы.

— Ну что ты, — возразил Юзек, забираясь уже под одеяло. — Нравы тут ни при чем. Говори, что все это значит!

— Эдгар любит мою сестру.

— Марию? С ума спятил. А Спыхала?

— Именно над этим я раздумываю. Спыхала, наверно, еще больше.

— Что же будет с Олей?

— Черт его знает! Какое мне дело до этого!

— Ну а ты, Януш? Ты тоже влюблен? Где ты пропадаешь целые дни? Нам говорила старуха Шиллер…

— Видишь ли… У меня свое общество…

— Не будь таким молчуном. — Юзек вдруг прижался к Янушу и шепнул ему на ухо: — У тебя есть женщина? Скажи, Януш! Расскажи мне, как это бывает. Представь себе, у меня еще никогда не было женщины…

— Это и видно, — проворчал Януш, — ведешь себя, как четырнадцатилетний школяр.

— Ну скажи, Януш, как это бывает.

Януш снова услышал свисток удаляющегося поезда, который влек его куда-то в бездонную глубину, и с минуту молчал, не обращая внимания на Юзека, который прижался к его груди.

— Это рассказать невозможно, — словно возвращаясь на землю из далекого путешествия, произнес он прочувствованно.

На другой день Шиллерам принесли четыре белые булки и торт, какого в ту пору не нашлось бы, пожалуй, не только во всей Одессе, по даже во всей Южной России. К этой посылке был приложен конверт, адресованный Оле, и в нем карточка: Франтишек Голомбек.

Пани Шиллер посылка привела в восторг, а Карл подал карточку Оле с таким лицом, будто он вручал ей приглашение на бал в Шёнбрунне{17}. На глазах у Оли выступили слезы, а тетя Михася, отняв платок от щеки, которую старалась согреть, спросила: Голомбек? Это еще кто такой?

— Да тот хозяин кондитерской. Толстый такой.

Тете Михасе посчастливилось увидеть Голомбека в тот же день. Он ввалился с коробкой конфет (откуда только он брал все это?), румяный, очень смущенный, но тем не менее шумный. Приняли его пани Шиллер и пани Ройская, но он домогался встречи с Олей. Голомбек был очень комичен со своим провинциальным привислинским акцентом, с улыбкой, наклеенной на его большое, широкое, словно взбитое из крема лицо. Впрочем, черты его лица были красивы, а глаза голубые, добродушные. Голомбек потирал руки, вертелся на стуле и через каждые два слова вставлял «уважаемая пани»… Не хочет ли уважаемая пани немного шоколада?.. Потому что у него сохранились еще запасы какао и шоколада…

Ройская, благовоспитанно улыбаясь, пробовала отвечать на вопросы, которыми засыпал ее толстяк. Вошли тетя Михася с Олей. Пан Франтишек сорвался со стула, поцеловал Оле руку, хотя она пыталась ее отнять, и стал просить, чтобы уважаемые пани непременно сказали ему, что он может для них сделать. Пани Ройская, используя благоприятный случай, спросила, не поможет ли он связаться с Киевом.

— Конечно, разумеется! — ответил Голомбек. — А какой адресок вашего уважаемого супруга?

Пани Ройская назвала ему адрес одного из своих киевских друзей.

В эту минуту вошел Казимеж Спыхала. Оля покраснела, потом побледнела. Однако поздоровалась с ним и, воспользовавшись общим замешательством, вышла из комнаты. Спыхале надо было найти Юзека, и он направился в столовую. Здесь, за жардиньеркой, лицом к окну стояла Оля. Она обернулась, и Спыхала увидел, что глаза у нее заплаканы.

— Оля, — сказал он, — что с вами?

Вытянув руку в сторону зала, Оля ответила:

— Это из-за вас. Вот возьму и выйду замуж за этого пекаря!

Казимеж испуганно смотрел на Олю и, не отдавая себе отчета в том, что говорит, произнес машинально:

— А почему бы вам и не выйти за него замуж?

Оля закрыла лицо руками и снова отвернулась к окну. Она ничего не говорила, не плакала. Спыхале даже не было ее жаль. Он только злился на нее за то, чему сам был виной.

— Где Юзек? — спросил он.

Оля показала на дверь в коридор и твердо ответила:

— Там, у Януша.

Не оглядываясь, Спыхала пересек комнату и отворил дверь. Оля ждала, что он остановится, вернется. Но звук его тяжелых шагов слышался уже в конце коридора. Он постучался в комнату юношей, вошел туда и долго не возвращался.

На пороге столовой появилась мать.

— Пойдем, Оля, пан Голомбек хочет попрощаться с тобой.

Девушка нехотя вышла в зал. Как во сне, подала пану Франтишеку обе руки. Он спросил, может ли прийти завтра.

— Хорошо, приходите, — ответила Оля и, отвернувшись от него, увидела сияющее радостью лицо матери, которая забыла даже про зубную боль. Голомбек ушел.

Тетя Михася порывисто обняла Олю своими худыми руками.

— Боже мой, Оля, — сказала она, — ты вся дрожишь!

— Здесь так холодно, в этом зале. Пойдем, мамуся, к себе.

До самого вечера просидела Оля с матерью в своей комнате.

Они не вышли и к обеду.

IX

Фронт окончательно развалился. Вокзалы, вагоны, поезда, даже шоссейные дороги заливала серая солдатская масса. Солдаты, самовольно оставляя окопы, возвращались домой. Тем временем большевистская армия под руководством энергичных комиссаров продвигалась на юг. В январе 1918 года большевистские полки заняли Киев и Одессу,{18} тесня части Центральной Рады. Когда Одесса оказалась в руках революционной армии Ленина, Эльжбета Шиллер решила уехать из Петрограда и пробраться к родным. Это было трудное путешествие, решиться на него было нелегко.

Прежде всего, чтобы не привлекать к себе внимания, следовало слиться с толпой, которая осаждала нерегулярно курсирующие поезда. Все необходимые пропуска Эльжбета, как певица петроградской оперы, получила довольно легко. Ехала она со своей давнишней питомицей — полусекретаршей, полуслужанкой Геленой. В полушубках, в больших платках, они смешались с толпой солдаток и пробрались в вагон поезда, идущего в Киев. Поезд отправился не сразу, патрули в течение нескольких часов проверяли документы: никто не мог уехать из Петрограда без разрешения — выискивали аристократов, купцов и царских офицеров.

Эльжуня устроилась в кресле, которое некогда служило сиденьем в первом, а может, во втором классе, теперь же из-под содранной обивки вылезали пружины и волос. Гелене пришлось стоять. Рядом оказался толстяк в черной поддевке, какие прежде носили небогатые купцы и приказчики. Он старался держаться в тени, однако шапка на голове у него была новая, и это сразу бросалось в глаза.

Толстяк поглядывал на Эльжуню, угадывая ее принадлежность к тому самому петербургскому «свету», к которому, по-видимому, принадлежал и он и от которого сегодня лучше было не только отречься, но и бежать подальше. Эльжбета тоже догадалась об этом, пассажира выдавало нетерпение, с каким он ожидал отхода поезда. Видно, ему было крайне необходимо уехать на юг. Перед самым отправлением в вагон вошел патруль. Собственно, вошел только один солдат, другой остался на перроне и через окно с выбитым стеклом торопил его:

— Кончай, поезд трогается!

Солдат просматривал документы из чистой формальности. Спросил он документы и у мужчины в новой шапке. Тот дрожащими руками подал их. Бумаги как будто были в полном порядке. Комиссариат здравоохранения разрешал фельдшеру Рабиновичу выехать к семье в Киев.

Но солдату что-то не понравилось во внешности «фельдшера Рабиновича».

— Вы кто такой? — спросил он, не отдавая пропуска.

— Вы же видите, я фельдшер Рабинович. Живу постоянно в Киеве.

— На какой улице?

— На Фундуклеевской.

— Врешь! — вдруг заорал солдат, — На Фундуклеевской никакой фельдшер Рабинович не живет!

Мужчина заколебался.

— Раньше я жил на Терещенковской, — добавил он. Это его и погубило.

— Пошли за мной! — приказал солдат.

Рабинович стал быстро объяснять что-то, но язык не слушался его. А солдат на перроне все твердил:

— Вася, живей, уже сигнал дали.

— Живо, живо за мной! — кричал солдат Рабиновичу.

Мнимый фельдшер с отчаянием оглядывался вокруг, ища спасения. Эльжбете стало жаль его. Не сознавая, что делает, она с улыбкой обратилась к солдату: