Габриэль Маркес - Сто лет одиночества Страница 25

Во главе магазина стоял Бруно Креспи — младший брат, не обладавший талантами, необходимыми для преподавания в музыкальной школе. Благодаря ему улица Турков со своей ослепительной выставкой разных безделушек превратилась в волшебный заповедник, там люди забывали и о произволе Аркадио, и о далеком кошмаре войны. Когда по приказу Урсулы возобновилась воскресная месса, Пьетро Креспи подарил храму немецкую фисгармонию, организовал детский хор и разучил с ним григорианский репертуар — это придало некоторый блеск скромным службам падре Никанора. Все были уверены, что Амаранта будет счастлива в супружестве с итальянцем. Не торопя своих чувств, отдавшись на волю их плавного, естественного течения, они наконец достигли того рубежа, где оставалось только назначить дату бракосочетания. Никто не собирался чинить им препятствия. Урсула, в глубине души винившая себя в том, что бесконечными откладываниями свадьбы изуродовала жизнь Ребеки, не хотела умножать свои угрызения совести. Строгий траур по Ремедиос был отодвинут на задний план бедствиями войны, отсутствием Аурелиано, жестокостью Аркадио, изгнанием Хосе Аркадио и Ребеки. Уверившись в том, что свадьба обязательно состоится, Пьетро Креспи даже намекнул о своем желании считать Аурелиано Хосе, к которому он проникся почти отцовской любовью, своим старшим сыном. Все заставляло думать, что Амаранта уже подплывает к тихой гавани безоблачного счастья. Но в противоположность Ребеке она не выказывала ни малейшего волнения. С тем же спокойствием, с каким она покрывала узорами скатерти, ткала чудеснейшие позументы и вышивала крестиком королевских павлинов, Амаранта ждала, когда Пьетро Креспи не сможет больше противиться требованиям своего сердца. Ее час пришел вместе с бурными октябрьскими дождями. Пьетро Креспи убрал с колен Амаранты корзиночку с вышиванием и сжал ее руку своими ладонями. «Я не в силах больше ждать, — сказал он. — Мы поженимся в этом месяце». Она даже не вздрогнула, почувствовав прикосновение его ледяных пальцев. Рука ее, как непокорный зверек, высвободилась из плена и снова взялась за работу.

— Не будь наивным, Креспи, — сказала Амаранта с улыбкой, — я скорее умру, чем пойду за тебя.

Пьетро Креспи потерял власть над собой. Он рыдал без всякого стыда и в отчаянии чуть не сломал себе пальцы, но не смог поколебать ее решения. «Не теряй напрасно время, — отвечала ему Амаранта. — Если ты действительно так меня любишь, не переступай больше порог этого дома». Урсула готова была сквозь землю провалиться от стыда. Пьетро Креспи исчерпал все слова мольбы. Он дошел до немыслимых унижений. Целый вечер плакал в подол Урсулы, которая охотно продала бы свою душу, лишь бы утешить его. Видели, как он дождливыми ночами бродит вокруг дома с шелковым зонтиком, высматривая, нет ли света в окне Амаранты. Никогда Пьетро Креспи не одевался более изысканно, чем в эти дни. Его великолепная голова замученного императора обрела необычайно величественный вид.

Он надоедал подругам Амаранты, приходившим вышивать с ней в галерее, заклиная их переубедить ее. Он забросил все свои дела. Целые дни проводил в задней комнате магазина, где сочинял сумасбродные письма, вкладывал в них цветочные лепестки и засушенных бабочек и отправлял Амаранте; письма возвращались к нему нераспечатанными. Запершись, он целыми часами играл на цитре. Однажды ночью он запел. Макондо проснулся в крайнем изумлении, зачарованный волшебными звуками цитры, которые не могли принадлежать этому миру, и голосом, исполненным любви, сильнее которой и представить себе на земле было невозможно. И тогда Пьетро Креспи увидел свет во всех окнах города, кроме одного — окна Амаранты. Второго ноября, в день поминовения усопших, его брат отпер двери магазина и обнаружил, что все лампы зажжены, все музыкальные шкатулки открыты и играют, все часы, не останавливаясь, бьют, и под звуки этого нелепого концерта он нашел в задней комнате Пьетро Креспи — вены на его запястьях были перерезаны ножом и обе руки опущены в умывальный таз, наполненный росным ладаном.

Урсула распорядилась, чтобы гроб с телом поставили в ее доме. Падре Никанор возражал против отправления религиозного обряда и погребения самоубийцы в освященной земле. Урсула вступила с ним в спор. «Этот человек стал святым, — заявила она. — Как это вышло и почему, ни вам, ни мне не понять. И вопреки вашей воле я положу его рядом с Мелькиадесом». Так она и сделала после пышной похоронной церемонии и при единодушном одобрении всего города. Амаранта не выходила из спальни. Со своей постели она слышала рыдания Урсулы, шаги и тихие голоса столпившихся в доме людей, причитания плакальщиц, а потом глубокую, пропитанную запахом растоптанных цветов тишину. Долго еще чудился Амаранте по вечерам аромат лаванды, но она нашла в себе силы не поддаться безумию. Урсула ее покинула. Даже глаз не подняла, не пожалела дочь в тот вечер, когда Амаранта вошла на кухню, положила руку на угли в плите и держала до тех пор, пока боль не стала такой сильной, что Амаранта уже ощущала не ее, а только тлетворный запах своего собственного паленого мяса. Это было сильнодействующее средство против угрызений совести. Несколько дней Амаранта ходила по дому, опустив руку в миску с яичными желтками, и мало-помалу ожоги зажили, а вместе с ними зарубцевались, словно тоже под благотворным воздействием яичных желтков, и раны ее сердца. Единственным видимым следом пережитой трагедии останется повязка из черного крепа. Амаранта будет носить ее на обожженной руке до самой смерти.

Аркадио проявил неожиданное великодушие, издав декрет об официальном трауре по случаю смерти Пьетро Креспи. Урсула расценила это как возвращение заблудшей овцы в стадо. Но она ошиблась. Аркадио был для нее потерян, и вовсе не с того момента, когда надел военную форму, а с самого начала. Она считала, что воспитывала его как собственного ребенка — так же, как Ребеку, ни в чем не отдавая ему предпочтения, но ни в чем и не обделяя. И все же Аркадио рос замкнутым, пугливым мальчиком, ведь годы его детства совпали с эпидемией бессонницы, строительной лихорадкой Урсулы, безумием Хосе Аркадио Буэндиа, затворничеством Аурелиано, смертельной враждой между Амарантой и Ребекой. Аурелиано учил его читать и писать, думая совсем о другом, как это делал бы посторонний. Он дарил Аркадио свою одежду, чтобы Виситасьон перешила ее по росту мальчика, но дарил, когда вещи приходили уже в полную негодность. Аркадио страдал из-за большой, не по ноге, обуви, из-за латок на брюках, из-за своих женских ягодиц. Разговаривал он больше с Виситасьон и Катауре, на их языке. Единственным человеком, действительно проявлявшим к нему интерес, был Мелькиадес: он читал Аркадио свои непонятные записи и обучал его искусству дагерротипии. Никто и не догадывался, что оплакивал Аркадио смерть старика, скрывая от всех свое горе, как отчаянно искал способ воскресить цыгана, безуспешно исследуя его писания. Школа, где все уважали и слушались Аркадио, а затем власть с ее суровыми декретами и великолепным мундиром освободили его от постоянно гнетущего чувства горечи. Однажды вечером в заведении Катарино кто-то осмелился бросить ему: «Ты недостоин фамилии, которую носишь». Вопреки всем ожиданиям Аркадио не расстрелял дерзкого.

— К моей чести, — сказал он, — я не Буэндиа.

Знавшие тайну его усыновления решили после этого ответа, что и ему все известно, но в действительности Аркадио навсегда остался в неведении, кто его родители. К Пилар Тернере, своей матери, он испытывал то же непреодолимое влечение, что было у Хосе Аркадио и Аурелиано: когда она входила в темную комнату, где он занимался дагерротипией, кровь закипала у него в жилах. Хотя Пилар Тернера уже утратила свои чары и великолепие своего смеха, он искал и находил ее по горькому запаху дыма. Однажды, незадолго до войны, она пришла в школу за своим младшим сыном в полдень, несколько позже, чем всегда. Аркадио поджидал ее в комнате, где обычно проводил сиесту и где потом приказал поставить колодки. Ребенок играл во дворе, а он улегся в гамак и дрожал от нетерпения, зная, что Пилар Тернера обязательно пройдет через эту комнату. Она пришла. Аркадио схватил ее за руку и пытался втащить в гамак. «Не могу, не могу, — в ужасе сказала Пилар Тернера. — Ты даже не знаешь, как мне хотелось бы доставить тебе удовольствие, но, Бог свидетель, не могу». С наследственной могучей силой Буэндиа Аркадио сгреб ее за талию, и от прикосновения к ее телу в глазах у него стало темно. «Не прикидывайся святой, — сказал он. — Все знают, что ты шлюха». Пилар подавила приступ отвращения к своей несчастной судьбе.

— Дети увидят, — прошептала она. — Лучше не запирай сегодня дверь на ночь.

Ночью Аркадио ждал ее в гамаке, отбивая лихорадочную дробь зубами. Он не смыкал глаз, прислушивался, как без умолку поют сверчки и в положенное время, словно по расписанию, кричат выпи, и с каждой минутой все больше убеждался, что его обманули. Когда его волнение готово было перерасти в бешенство, дверь вдруг отворилась. Через несколько месяцев, стоя у стены в ожидании расстрела, Аркадио вновь переживет эти мгновения: сначала послышались чьи-то робкие шаги, плутающие в темноте соседней комнаты, стукнула скамья, на которую наткнулся кто-то, а потом мрак комнаты сгустился, принял форму человеческого тела, воздух затрепетал от частых ударов сердца, и это было не то сердце, что колотилось в груди Аркадио. Он протянул руку и встретил другую руку с двумя перстнями на одном из пальцев, встретил как раз вовремя, чтобы спасти из пучины тьмы, уже собиравшейся поглотить ее. Он ощутил разветвления вен, испуганный трепет пульса, влажную ладонь с линией жизни, рассеченной у основания большого пальца косой смерти. Тогда он понял, что это не та женщина, которую он ждал, — от нее пахло не горечью дыма, а цветочным бриолином, у нее были твердые груди с плоскими, как у мужчин, сосками, твердый и круглый, как орех, лобок и суматошная нежность возбужденной неопытности. Она была девственницей, и звали ее совершенно невероятным именем — Санта София де ла Пьедад. Пилар Тернера заплатила ей пятьдесят песо — половину всех своих сбережений, чтобы она сделала то, что делала сейчас. Аркадио не раз видел, как эта девушка помогает в продуктовой лавчонке своим родителям, и никогда не обращал на нее внимания, потому что она обладала редким даром не существовать до тех пор, пока в ней не появится необходимость. Но с этой ночи она свернулась клубком, как кошка, в тепле у него под рукой. Она приходила в школу во время сиесты, с согласия родителей, которым Пилар Тернера отдала вторую половину своих сбережений. Позже правительственные войска выселили Аркадио и Санта Софию де ла Пьедад из школьного помещения, и они стали заниматься любовью среди ящиков со сливочным маслом и мешков кукурузы в задней комнате лавки. К тому времени, когда Аркадио был назначен военным и гражданским правителем, у них родилась дочь.