Джордж Мередит - Испытание Ричарда Феверела Страница 25

В той атмосфере, которая сейчас стоит за кулисами, дышится нелегко, и поэтому, вызвав привидение, мы вернемся назад и взглянем на занавес.

Сэр Остин решил, что та бесконечно малая доля общения с миром, которую предоставил Системе мастер Риптон Томсон и которая возымела столь неожиданный и поразительный эффект, сделала свое дело и что этого пока вполне достаточно; поэтому Риптона больше уже не приглашали в Рейнем, и Ричард лишился друга и наперсника, на которого направлялся избыток его жизненных сил, да и сам понял, что тот ему больше не нужен. Ему хватало теперь одного Тома Бейквела. К тому же, между ним и отцом установились теперь сердечные отношения. Душа мальчика раскрылась и, преисполненная уважения и любви, тянулась к отцу. В тот период, когда юный дикарь становится восприимчивым к влияниям более высокого порядка, склонность к обожанию в нем преобладает. Именно в этот период иезуиты формируют вверенные им души[33], и все те, кто воспитывают подростка по Системе и пристально следят за его развитием, знают, что в эту пору юные души бывают всего податливее и мягче. Мальчики, обладающие известной умственной и нравственной силой, позволяющей им избрать то или иное направление, именно тогда определяют свой жизненный путь; или, если кто-то главенствует над ними, следуют примеру, который видят перед собой, и идут по проторенной другими тропе, чаще всего уже не сбиваясь с нее, и только в очень редких случаях расстаются с ней навсегда.

В записной книжке сэра Остина можно было прочесть: «Между детством и отрочеством — порой Цветения, на пороге возмужалости есть некая пора Бескорыстия — иначе говоря, время духовного посева»[34].

Он постарался заложить в Ричарда доброе семя и сделать так, чтобы самое плодоносное из семян, а именно — Пример, могло произрасти в нем в виде любви ко всем проявлениям благородства.

«Единственное, чего я добиваюсь, это сделать моего сына христианином», — сказал он, отвечая упорным противникам Системы. Давая эти наставления, он ставил определенную цель. «Прежде всего, ты должен быть добродетелен, — говорил он сыну, — а потом уже душою и сердцем служить стране». Мальчику прививались честолюбивые стремления сделаться государственным деятелем, и вместе с отцом они читали речи британских ораторов, произнесенные на тот или иной случай; и вот однажды сэр Остин увидел, как, положив ногу на ногу и подперев подбородок рукой, Ричард сидит, прислонившись к пьедесталу, на котором высится бюст Четема[35]; в то время как он созерцал лицо прославившего наш парламент героя, на глазах у него были слезы.

Говорили, что, отдавая во всем предпочтение Примеру, баронет дошел до того, что удерживал своего любящего выпить и страдающего диспепсией брата Гиппиаса в Рейнеме, дабы мальчик мог воочию увидать, какая горькая расплата ожидает человека невоздержанного; на несчастного Гиппиаса смотрели как на ходячий недуг. На самом деле это было не так, однако несомненно то, что баронет пользовался каждым удобным случаем для того, чтобы на примере окружающих его людей от чего-то отвратить сына или, напротив, на что-то его воодушевить, и в этом отношении не пощадил даже собственного брата, которого Ричард все больше презирал, все больше восхищаясь отцом, и в негодовании своем доходил до крайностей, которые сэру Остину приходилось смягчать.

По утрам и по вечерам мальчик молился вместе с отцом.

— Скажите, сэр, — спросил он однажды вечером, — почему мне не удается склонить Тома Бейквела к молитве?

— А что, он не хочет молиться? — спросил сэр Остин.

— По всей видимости, он этого стыдится, — ответил Ричард. — Он хочет понять, в чем смысл молитвы. И я не знаю, что ему на это ответить.

— Боюсь, тут уж ничего не поделать, — сказал сэр Остин. — И до тех пор, пока ему не случится пережить настоящее горе, у него не возникнет потребности искать утешение в молитве. Сын мой, когда ты будешь представлять народ, делай все, что можешь, чтобы содействовать его воспитанию. Сейчас от понимания происходящего он отделен непроницаемою завесой. Просветиться означает приблизиться к небесам. Расскажи ему, сын мой, если он тебя когда-нибудь спросит об этом, как убедиться в действительности молитвы и в том, что она услышана; расскажи ему (он процитировал «Котомку пилигрима»): «Если, помолившись, ты чувствуешь, что сделался лучше, это значит, что молитва твоя услышана».

— Я непременно ему это скажу, — ответил Ричард и, ложась спать, почувствовал себя счастливым.

Счастье дарил ему отец, счастье научился он теперь находить и в себе самом. В нем начала пробуждаться совесть, и он привыкал нести ее груз, хорошо знакомый людям зрелым, но вместе с тем груз этот оказывался таким неудобным, что все время клонил его тело то на один бок, то на другой.

Мудрый юноша Адриен с трезвым цинизмом наблюдал за тем, как постепенно развивался его ученик. Он повиновался наложенному сэром Остином запрету и больше не подтрунивал над ним; язвительность его, вызванная тем, что воспитанника его из злодея — поджигателя скирды — превратили едва ли не в святого, находила выход в том, что, делая вид, что этому превращению сочувствует, он со всей пунктуальностью отмечал не очень далеко отстоявшие одна от другой во времени даты происходивших в Ричарде перемен. Период сидения на хлебе и на воде продолжался недели две; период религиозного проповедничества (когда он поставил себе целью обратить в христианскую веру язычников Лоберна и Берсли и рейнемских слуг, в том числе Тома Бейквела) — еще дольше, и перенести его Адриену было особенно трудно: ведь делались попытки обратить и его самого! Все это время Тома заставляли исполнять все, что положено новобранцу. Ричард специально нанял для него сержанта из ближайших казарм, для того чтобы парень постепенно приобретал уверенность в себе; он испытывал огромное удовлетворение, видя, как тот марширует по его указке, и наряду с этим до крайности огорчался, тщетно стараясь приобщить этого нескладного олуха к начаткам грамоты; он ведь возлагал на Тома неимоверные надежды, полагая, что тот рано или поздно станет героем.

Ричарду пришлось также отбросить собственную гордость. Он прикидывался скромником и в глубине души был уверен, что и на самом деле таков.

Но вот Адриен как бы невзначай поставил его перед фактом, что люди — животные и что он такое же животное, как и все остальные.

— Это я-то животное! — вскричал Ричард в негодовании, и на протяжении многих недель эти начатки познания себя самого приводили его в не меньшее смятение, чем Тома — начатки правописания. Для того чтобы помочь сыну вернуть потерянное уважение к себе, сэр Остин приобщил его к диковинам анатомии.

Таким образом, пора посева миновала легко, и на смену ей пришла юность; его кузина Клара ощутила, что значит принадлежать к другому полу. Она тоже взрослела, однако никому не было дела до того, как она росла. Казалось, даже ее собственная мать устремила все свое внимание на крепнущий побег древа Феверелов; Ричард же так привык каждый день видеть Клару, что просто ее не замечал.

Леди Блендиш по-настоящему любила мальчика. Она говорила ему: «Будь я девочкой, я бы непременно вышла за тебя замуж». На что он со свойственной его возрасту прямотой отвечал: «А откуда вы знаете, что я бы на вас женился?» Тогда она смеялась и называла его глупеньким мальчиком, не слышал он разве, как она сказала, что этого бы хотела она? Страшные слова, смысла которых он не понял!

— Ты не читаешь книгу своего отца, — сказала леди Блендиш. Принадлежавший ей экземпляр этой книги в пурпурном бархатном переплете и с золотым обрезом видом своим походил на книги более благочестивого содержания, какие бывают у светских дам, и она всюду носила его с собой, и цитировала, и (как Адриен выразился в разговоре с миссис Дорайей) охотилась за благородною дичью, иначе говоря, имела на баронета определенные виды; миссис Дорайя поверила в это и жалела о том, что ее брат не держится настороже.

— Вот прочти, — сказала леди Блендиш, отчеркивая своим миндалевидным коготком один из афоризмов, гласивший, что возраст и невзгоды должны сдерживать нас до тех пор, пока мы не научимся решительно противостоять чьему бы то ни было притягательному влиянию на нашем пути. — Ты можешь это понять, дитя мое?

Ричард ответил, что, когда она читала, он понимал.

— Ну раз так, сударь мой, — тут она коснулась его щеки и взъерошила ему волосы, — то как можно скорее научись не разбрасываться и не метаться в разные стороны, гоняясь за всем множеством соблазнов, как то было со мной, пока я не встретила человека мудрого, указавшего мне истинный путь.

— А что, мой отец действительно очень мудр? — спросил Ричард.

— Думаю, что да, — леди Блендиш постаралась подчеркнуть, что она-то во всяком случае в этом убеждена.