Никос Казандзакис - Христа распинают вновь Страница 25

Священник помолчал, убрал свою руку, опустил глаза и вздохнул.

Яннакос внезапно поднялся с камня, на котором лежал, сунул пальцы в карман своего жилета и вынул три золотые монеты.

— Отче мой, у меня к тебе одна просьба. Возьми эти золотые монеты, купи несколько овец для деревни, для детей, которым нужно молоко… И, если можешь, возложи руку на мою голову и прости меня!

Священник не пошевельнулся.

— Если ты их не возьмешь, моя душа уже не найдет спасения. — И потом добавил: — Ты сказал, человек — это зверь; приручи же его, отче! Одно хорошее слово его приручает. От того, что ты сейчас скажешь, зависит мое избавление.

Священник бросился к Яннакосу в объятия и зарыдал.

— Обо мне, — закричал Яннакос, — обо мне ты плачешь?

— О тебе, и о себе, и обо всем мире, сын мой, — , пробормотал отец Фотис и вытер слезы.

Поцеловал Яннакоса в глаза и возложил руку на его седые кудрявые волосы.

— Пусть тебя господь простит, Яннакос! И Петр три раза отрекался от Христа, и все три раза слезы его спасали; слезы, сын мой, — большая купель… Я беру грешное золото, которое ты мне даешь, и грех твой станет молоком для голодающих детей! Прими мое благословение!

Яннакос упал к ногам священника, чтобы их поцеловать, но тот торопливо нагнулся и поднял его.

— Нет, нет, нас видят, — сказал священник, — сюда идут!

— Отче! Отче! — послышались испуганные голоса.

— Что случилось, дети мои? — спросил обеспокоенно отец Фотис.

— Дед Панагос умер, отче. Мы спустились в яму, чтобы вытащить его, глядим, а он мертв!

Отец Фотис перекрестился.

— Бог простит его. Умер он счастливый, помог нам в основании нашей деревни… Бог даст, и мы, дети мои, проживем свой век так же, как он… Пойду благословлю его.

Он повернулся к Яннакосу.

— Иди, сын мой, иди с богом! Христос с тобой!

Нагнулся Яннакос, поцеловал священнику руку и пошел к своему ослику.

От радости он почти летел, прыгал с камня на камень, как двадцатилетний юноша. Чувствовал, что по спине забегали мурашки, — словно вырастали крылья.

— К черту деда Ладаса, — бормотал он, — к черту и его золото! У меня выросли крылья!

Погладил ослика, который терпеливо ждал его в тени дикой груши, быстро отвязал его, тихонько мурлыча:

— Пойдем, мой Юсуфчик, успешны наши дела, хорошо мы поработали, слава тебе, господи!

Повернул голову, увидел огромные скалы, черные пещеры и высохших людей, которые стояли над могилой старца, у будущих ворот Палеолога, пели похоронные псалмы и крестились.

— Пусть бог укрепит вашу деревню! — пробормотал он. — Положил и я в ее фундамент три золотые монеты.

И пошел по склону, распевая.

«Да и впрямь, человек — зверь, — думал он. — Что он хочет, то и делает, по какой дороге хочет идти, по той и идет. Ворота ада рядом с воротами рая находятся, куда хочет, туда и входит… Черт может войти — и входит только в ад, ангел может — и входит только в рай, а человек — куда захочет!»

Яннакос улыбнулся.

— Здравствуй, Адам, великий зверь! — крикнул он громко и запел одну старую песню, которую давным-давно не вспоминал, но теперь она вдруг пришла ему в голову.

Я молньи сын, а гром — мой дед, и я на самом деле,Лишь пожелаю, громы шлю, шлю молнии, метели…

У подножья горы он остановился и промолвил:

— Голоден я, надо поесть. Голоден и мой Юсуфчик; я ему нарву травы, чтоб он тоже поел и не завидовал мне. Будем вместе есть, рядом друг с другом, как братья.

Отошел в сторону, нарвал лисохвоста и чертополоха, прыгнул через ограду, сорвал несколько толстых листьев капусты и отнес всю охапку своему товарищу.

— Ешь, ешь, Юсуфчик мой, я тоже поем! Приятного аппетита!

Раскрыл котомку, достал хлеб и любимую закуску — маслины с луком, и начал жевать медленно, спокойно, как кролик.

— Какой вкусный хлеб, будь он благословен, — бормотал он. — Как будто я впервые ем его; это не хлеб, а просвира: проникает прямо в кости и питает их.

Потом вынул из котомки фляжку, на которой ножом когда-то выцарапал двуглавого орла. Поднес ее к губам, опрокинул, жидкость забулькала.

— Словно впервые пью вино, — сказал он, — оно доходит прямо до сердца и оживляет его! Слава тебе, господи, что ты сотворил виноградники и виноград; слава и тебе, человек, который научился давить виноград и делать из него вино… Ну-ка, пропущу еще глоток!

Снова поднес флягу ко рту и закрыл глаза.

— Добрый день, Яннакос! — послышался в эту минуту нежный голос.

Яннакос открыл глаза и увидел перед собой Катерину с большим узлом на плечах, а за нею ее овцу с красной ленточкой на шее.

— Эй, Катерина, — закричал он, — зачем ты сюда пришла? Куда тащишь свою овцу? Продать ее хочешь?

— Да, — ответила вдова и засмеялась.

— Иди садись, перекуси, вот тебе кусок хлеба, и выпей со мною немного! Как раз одну овцу хотел купить сейчас отец Фотис, чтобы у детей было молоко… Бог тебя просветил!

Вдова села, черной косынкой вытерла пот с раскрасневшегося лица и шеи; ее глаза радостно блестели.

— Жарко, — сказала она. — Уже лето настало, Яннакос.

— Ешь, — повторил Яннакос. Отрезал ей кусок хлеба, пододвинул к ней маслины. — Луку хочешь? — спросил он.

— Нет, — ответила вдова, — не ем я лука.

И взяла в руки хлеб и маслины.

— Не ешь, чтобы не пахло изо рта, плутовка! — сказал Яннакос и засмеялся.

— Да, — ответила вдова с внезапной грустью в голосе. — Мы, видишь ли, сосед, должны всегда благоухать ароматным мылом и духами…

Она положила хлеб и маслины.

— Не хочется что-то есть, ты меня извини…

Яннакос проглотил обиду.

— Прости меня, Катерина, — пробормотал он. — Осел я.

Вдова сорвала какую-то травинку и молча прикусила ее зубами.

Помолчали немного. У Яннакоса тоже пропал аппетит, он завязал котомку.

— Что у тебя в узле, Катерина? — спросил Яннакос, чтобы нарушить тишину, которая словно душила его.

— Немного белья для детей.

— Ты им подаришь?

— Да.

— И… овцу?

— И ее. Чтоб у детей было молоко.

Яннакос опустил голову. Вдова прибавила, будто желая оправдаться:

— Видишь ли, сосед, своих детей у меня не было, и мне кажется, что все дети у людей — это мои дети.

Яннакос почувствовал, что горло у него сжалось.

— Катерина, — промолвил он прерывающимся голосом, — мне хочется лечь на землю и поцеловать тебе ноги.

— Старик Патриархеас, паралитик, — сказала вдова, — позвал меня позавчера и заявил, что, по желанию совета старост, я буду вскоре изображать Магдалину. Мне стало стыдно. Я слышала, что значит быть Магдалиной; и я тоже — вот до чего я дошла! Сельская Магдалина… И все-таки, когда он это сказал, мне стало стыдно. Но теперь, Яннакос, мне не стыдно. Если б я встретила Христа и если б у меня был флакончик с духами, я бы его разбила и омыла господу ноги, а потом вытерла их своими косами… Так мне кажется… И стояла бы я рядом с богоматерью, даже если бы она стыдилась меня… Ты что-нибудь понял, Яннакос, из того, что я тебе сказала?

— Понял, понял, Катерина, — ответил Яннакос, и его глаза наполнились слезами. — С сегодняшнего утра, Катерина, я начинаю понимать…

И немного погодя;

— Я еще больше грешен, чем ты, Катерина, поэтому и понимаю. Сначала я был мелким воришкой, мелким вруном… Сегодня утром я стал преступником… Но теперь…

Помолчал, почувствовал, как что-то расцвело в его сердце. Схватил флягу.

— За твое здоровье, Катерина! — закричал он. — Я тебя огорчил, извини меня… Осел я, по-ослиному и поступаю.

Выпив, он хорошенько вытер горлышко фляги.

— Выпей и ты, Катерина! Хочу почувствовать, что ты меня простила.

— За твое здоровье, Яннакос! — И вдова изогнула свою красивую шею.

— Ну, я пойду, — сказала она, вытерла губы и встала. — Посмотри на овцу, как она волнуется, как жалобно блеет; не подоила я ее, бедняжку; поведу, чтобы там подоили.

— Не будешь по ней скучать, Катерина? Знаю я, как ты ее любила.

— Если бы ты отдал своего ослика, ты бы скучал?

Яннакос вздрогнул.

— Не говори так, соседка, сердце мое разрывается!

— И у меня разрывается сердце, Яннакос. До свидания!

Она остановилась на минутку, словно хотела еще что-то сказать, но не решалась.

— Ты Манольоса увидишь? — спросила она наконец.

— Я сейчас пойду по селам. На обратном пути, думаю, заверну к нему и увижу его… Ты что-нибудь хочешь передать ему, Катерина?

Вдова уже подняла узел на плечи и сердито тащила упиравшуюся овцу.

— Нет, — ответила она, — ничего.

И начала подниматься в гору.

Тем временем Манольос уже был на своей горе. Собаки учуяли его еще издалека и подбежали к нему, помахивая хвостами, а за ними поспешил и Никольос, загорелый пастушок с оттопыренными ушами, — он прыгал, как козленок, с камня на камень, навстречу старшему. Вырос он в горах вместе с овцами, был диковат, черноволос и говорил мало, скорее блеял по-бараньи, и его полосы, сальные, с прилипшей к ним сосновой смолой, торчали твердыми пучками, как маленькие изогнутые рога. Ему было уже пятнадцать лет, и смотрел он на овец похотливыми глазами, как баран.