Натаниель Готорн - Дом с семью шпилями Страница 25

— Фиби, — сказала Гепзиба, прерывая разговор, — пора уже подавать смородину.

Между тем как заходящее солнце заливало сад своим золотистым светом, Фиби принесла хлеб и фарфоровое китайское блюдо со смородиной, только что собранной с кустов и посыпанной сахаром. В этом состояло все угощение, если не считать воды — разумеется, не из зловещего источника. Между тем Холгрейв, старался сблизиться с Клиффордом, очевидно, побуждаемый своей добротой. Несмотря на это, в наблюдательном взоре художника мелькало иногда — нельзя сказать злое, но вопросительное выражение. Впрочем, он не переставал забавлять общество и до того в этом преуспел, что даже на сумрачном лице Гепзибы исчез оттенок уныния. «Каким любезным он умеет быть!» — думала Фиби. Что касается дядюшки Веннера, то он в знак своей дружбы и благосклонности охотно позволил художнику снять со своей почтенной особы дагеротип и выставить его у входа в мастерскую, так как старика хорошо знали во всем городе.

Гости наслаждались таким образом общением друг с другом, и Клиффорд мало-помалу оживился и сделался веселее всех. В самом деле, прекрасный летний вечер и этот небольшой кружок беззлобных душ могли воодушевить такую восприимчивую от природы натуру и вызвать в ней отклик на происходящее. Клиффорд высказывал и свои собственные мысли — таким живым и причудливым языком, как будто они сверкали сквозь лиственный покров беседки и прятались в ветвях. Без сомнения, он бывал так же весел и с Фиби, но никогда не обнаруживал такого тонкого, хотя и устроенного особенным образом ума.

Однако когда солнечный свет померк, взор Клиффорда также потух. Он стал оглядываться вокруг с грустным видом, как будто потерял что-то драгоценное, и тем горестнее была для него эта потеря, что он даже не знал, чего именно лишился.

— Где же мое счастье? — проговорил он невнятно. — Много, много лет я ждал его! Поздно! Поздно уже! Где же мое счастье?

Бедный Клиффорд! Ты стар и изнурен бедствиями, которые никогда не должны были тебя постигнуть. Ты дряхлый, полоумный, ты живая развалина, ты воплощение смерти, как почти каждый из нас — только некоторые из нас разрушились и умерли не в такой степени и не так явно! У судьбы нет для тебя в запасе никакого счастья, если только спокойная жизнь в старинном наследственном доме с верной Гепзибой, долгие летние дни с Фиби и эти воскресные праздники с дядюшкой Веннером и художником не достойны называться счастьем! Почему же нет? Если это не само счастье, то удивительно на него похоже, прежде всего, этим неуловимым, неосязаемым свойством: оно тотчас исчезает, лишь только всмотришься в него пристальнее. Прими же от судьбы этот удел, пока не поздно, не ропщи, не спрашивай, а воспользуйся им как можно лучше!

Глава XI

ПОЛУЦИРКУЛЬНОЕ ОКНО[8]

Клиффорд готов был проводить день за днем бесконечно — или, по крайней мере, в летнее время — так, как мы описали на предыдущих страницах. Но Фиби, полагая, что ему полезно разнообразие, предлагала ему иногда посмотреть на уличную жизнь. Для этого они поднимались вместе по лестнице на второй этаж, где в конце коридора было полуциркульное окно необыкновенной величины, закрытое двумя занавесками. Оно выходило на улицу над самим порталом; некогда перед ним был балкон, но перила его давно уже разрушились. Отворив это окно, а сам скрываясь в тени за занавесками, Клиффорд смотрел на мир — по крайней мере, на ту его часть, какой была уединенная улица не слишком многолюдного города. Но они с Фиби представляли собой зрелище намного более любопытное. Бледная, печальная, но чаще простодушно веселая, а иногда и умная физиономия Клиффорда выглядывала из-за полинялых красных занавесей, наблюдая за явлениями уличной жизни с выражением живейшего интереса и то и дело обращаясь за сочувствием к глазам молодой девушки.

Какой уединенной ни была улица Пинчонов, но Клиффорд время от времени обнаруживал на ней много предметов, на которые стоило посмотреть. Вещи, знакомые маленькому ребенку, который глядит на них с самого рождения, казались странными Клиффорду. Вот, например, показывался на улице кэб или полз омнибус, битком набитый людьми, и Клиффорд жадно следил за ними взглядом, но забывал о них прежде, нежели оседала пыль, поднятая лошадьми и колесами. В отношении всего нового (а кэбы и омнибусы были для него внове) ум его, казалось, потерял свойственную ему цепкость и способность удерживать впечатления. Например, по улице Пинчонов в самое жаркое время дня раза два или три проезжала поливальная бочка с водой, оставляя позади себя широкую полосу мокрой земли вместо белой пыли, которая поднималась даже от легкого прикосновения дамской ножки. Клиффорд никак не мог привыкнуть к появлению бочки: он всякий раз выражал при виде нее удивление. Она, судя по всему, производила сильное впечатление на его ум, но воспоминание об этой странствующей бочке исчезало так же быстро, как ее мокрый след на пыльной улице. То же самое было и с паровозом. Клиффорд слышал ржание этой адской кобылицы, а высунувшись немного из окна, мог даже видеть, как вдали через город пролетала, грохоча, вереница вагонов. Эта картина всякий раз действовала на него одинаково неприятно и в сотый раз сопровождалась тем же удивлением, что и в первый.

Ничто не заставляет нас осознавать упадок умственных сил так явственно, как эта неспособность привыкать к новым предметам и удерживать в памяти поражающие нас явления. Постигнутые этим бедствием, мы становимся как бы привидениями.

Клиффорд дорожил всякой стариной — даже такой, которая своей неуклюжестью должна была бы тяготить его разборчивые чувства. Он любил дребезжание старых повозок, например мясника или рыбака, о появлении которых возвещал резкий свист; ему нравилась деревенская тележка торговца зеленью и овощами, которую терпеливая лошадь возила от двери до двери, неподвижно дожидаясь хозяина у каждого дома, пока он торговался с покупателями о цене на репу, морковь, тыкву, бобы, зеленый горох и молодой картофель. Тележка пекаря с резкой музыкой колокольчиков производила на Клиффорда приятное впечатление потому, что эти колокольчики звенели совершенно так, как в прежние времена, что можно было сказать о весьма немногих предметах. Однажды после обеда точильщик остановился под старым вязом, напротив полуциркульного окна. Дети окружили его с ножницами своих матерей, с кухонными ножами или с отцовскими бритвами и с другими тупыми вещами, чтобы точильщик приложил каждую вещь к своему магическому колесу и вернул владельцу в таком виде, как будто она только что куплена. Неутомимая машина, приводимая в движение его ногой, вертелась беспрестанно; сталь сверкала искрами и издавала пронзительный визг. Это была отвратительная какофония свистящих звуков, но Клиффорда она привела в восхищение. Вместе с говором любопытных детей, следивших за вращением колеса, эти звуки привносили в его душу ощущение деятельной, шумной, озаренной солнцем жизни. Но прелесть этого чувства заключалась главным образом в прошлом, потому что колесо точильщика точно так же визжало в его ушах во времена детства.

Иногда он жаловался, что теперь не ходят почтовые кареты, и огорченно спрашивал, что сталось со всеми этими квадратными телегами, в которых приезжали в город жены и дочери фермеров с черникой и ежевикой. Их исчезновение заставляло его опасаться, что ягоды на пастбищах и на деревенских полянах перестали расти.

Но все, что не противоречило чувству прекрасного, не нуждалось в том, чтобы с ним связывались старые воспоминания. Это было замечено, когда итальянский мальчик появлялся со своей шарманкой в прохладной тени вяза. Он тотчас замечал два лица, наблюдавшие за ним из полуциркульного окна, и начинал наигрывать свои мелодии. На плече у него обыкновенно сидела обезьянка, одетая в шотландский плащ; кроме того, у него было целое собрание небольших фигурок в музыкальном ящике. Можно сказать, что это маленькое общество при всем разнообразии своих занятий — тут были сапожник, кузнец, солдат, дама с веером, пьяница с бутылкой, молочница, присевшая под своей коровой, — наслаждалось истинно блаженным существованием и живо приплясывало в буквальном смысле слова. Каждая из фигурок вертелась с необыкновенной живостью. Сапожник вытягивал обеими руками дратву[9], кузнец бил молотом, солдат размахивал блестящей саблей, дама обмахивалась веером, веселый пьяница пил из своей бутылки, ученый раскрывал книгу с видимой жаждой знаний, молочница энергично доила корову, а скупец пересчитывал деньги в огромном сундуке — и все это по одному и тому же повороту рукояти. Вероятно, какой-нибудь художник хотел выразить в этой пантомиме мысль, что мы, смертные, во всех своих делах и забавах — как бы они ни были серьезны или ничтожны — пляшем под одну дудку и, несмотря на свою смешную деятельность, ничего не привносим в прошлое. Всего замечательнее в этом зрелище то, что, как только останавливается музыка, все фигурки вдруг застывают. У сапожника сапоги не окончены, у кузнеца железо не получило никакой формы, у пьяницы в бутылке не убавилось ни капли водки, у коровницы в подойнике не прибавилось ни капли молока, скупец не насчитал ни одной лишней монеты, а ученый не прочел ни одной страницей больше. Все осталось в том самом положении, в каком было, пока этот народ не принимался трудиться, веселиться, копить золото и набираться мудрости.