Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья Страница 26

– Не скромничай, кое-что я знаю про тебя. Слышала, что ты как был неподатлив людям, таким и остался. На портрет смотришь? Супруг мой.

Марина, сняв абажур с лампы, подняла ее к портрету. Неплохой мастер широкими мазками написал большую лысоватую голову на несоразмерно узких плечах, желтое, носатое лицо, яркосиние глаза, толстые красные губы, – лицо человека нездорового и, должно быть, с тяжелым характером.

– Интересное лицо, – сказал Самтан, но», чувствуя, что этого мало, прибавил: – весьма оригинальное лицо.

– Он из семьи Лордугина, – сказала Марина и усмехнулась. – Не слыхал такой фамилии? Ну, конечно! С кем был в родстве любой литератор, славянофил, декабрист – это вы, интеллигенты, досконально знаете, а духовные вожди, которых сам народ выдвигал мимо университетов, – они вам не известны.

– Лордугин? – переспросил Клим, заинтересованный ее иронией.

– Не вспоминай чего не знаешь, – ответила она и обратилась к Дуняше:

– Скучно, Дуня?

Та, сидя в кресле деревянно прямо, точно бедная родственница, смотрела в угол, где шубы на вешалке казались безголовыми стражами.

– Ну, что ты, – встрепенулась она. – Я скучать не умею...

– Ничего, поскучай маленько, – разрешила Марина, поглаживая ее, точно кошку. – Дмитрия-то, наверно, совсем книги съели? – спросила она, показав крупные белые зубы. – Очень помню, как ухаживал он за мной. Теперь – смешно, а тогда – досадно было: девица – горит, замуж хочет, а он ей все о каких-то неведомых людях, тиверцах да угличах, да о влиянии Востока на западноевропейский эпос! Иногда хотелось стукнуть его по лбу, между глаз...

Она произносила слова вкусной русской речи с таким удовольствием, что Самгин заподозрил: слова для нее приятны независимо от смысла, и она любит играть ими. Ей нравится роль купчихи, сытой, здоровой бабы. Конечно, у нее есть любовники, наверное, она часто меняет их.

А Марина, крепко обняв Дуняшу, говорила:

– В ту пору мужчина качался предо мною страшновато и двуестественно, то – плоть, то – дух. Говорила я, как все, – обыкновенное, а думала необыкновенно и выразить словами настоящие думы мои не могла...

«Врет, – отметил Самгин, питаясь удивительно вкусными лепешками и вспомнив сцену Марины с Кутузовым. – И торопится показать себя оригинальной».

В сумраке, среди ковров и мягкой мебели, Марина напоминала одалиску, изображенную жирной кистью какого-то француза. И запах вокруг нее – восточный: кипарисом, ладаном, коврами.

– Помнишь Лизу Спивак? Такая спокойная, бескрылая душа. Она посоветовала мне учиться петь. Вижу – во всех песнях бабы жалуются на природу свою...

– На природу всё жалуются, и музыка об этом, – сказала Дуняша, вздохнув, но тотчас же усмехнулась. – Впрочем, мужчины любят петь: «Там за далью непогоды есть блаженная страна...»

Марина, тоже улыбаясь, проговорила лениво:

– Это – политики поют, такие вот, как Самгин. Они, как староверы, «Опоньское царство» выдумали себе, со страха жизни.

– Как ты странно говоришь, – заметил Самгин, глядя на нее с любопытством. – Кажется, мы живем во дни достаточно бесстрашные, то есть – достаточно бесстрашно живем.

Марина, точно отгоняя комара, махнула рукой.

– Свойственник мужа моего по первой жене два Георгия получил за японскую войну, пьяница, но – очень умный мужик. Так он говорит: «За трусость дали, боялся назад бежать – расстреляют, ну и лез вперед!»

Прихлебнув из рюмки глоток вина, запив его чаем, она, не спеша и облизывая губы кончиком языка, продолжала:

– Вот и вы, интеллигенты, отщепенцы, тоже от страха в политику бросаетесь. Будто народ спасать хотите, а – что народ? Народ вам – очень дальний родственник, он вас, маленьких, и не видит. И как вы его ни спасайте, а на атеизме обязательно срежетесь. Народничество должно быть религиозным. Земля – землей, землю он и сам отвоюет, но, кроме того, он хочет чуда на земле, взыскует пресветлого града Сиона...

Она сказала все это негромко, не глядя на Самгина, обмахивая маленьким платком ярко разгоревшееся лицо. Клим чувствовал: она не надеется, что слова ее будут поняты. Он заметил, что Дуняша смотрит из-за плеча Марины упрашивающим взглядом, ей – скучно.

– Вот как думаешь ты? – сказал он, улыбаясь. – А Кутузов знает эти мысли?

– Для этих мыслей Степан не открыт, – ответила Марина лениво, немножко сдвинув брови. – Но он к ним ближе других. Ему конституции не надо.

Она замолчала. Самгин тоже не чувствовал желания говорить. В поучениях Марины он подозревал иронию, намерение раздразнить его, заставить разговориться. Говорить с нею о поручении Гогина при Дуняше он не считал возможным. Через полчаса он шел под руку с Дуняшей по широкой улице, ярко освещенной луной, и слушал торопливый говорок Дуняши.

– Я ее – не люблю, но, знаешь, – тянет меня к ней, как с холода в тепло или – в тень, когда жарко. Странно, не правда ли? В ней есть что-то мужское, тебе не кажется?

– Она пошлости говорит, – сердито сказал Самгин. – Это ей муж, купец, набил голову глупостями. – Где ты познакомилась с нею?

Дуняша сказала, что ее муж вел какое-то дело Марины в судебной палате и она нередко бывала у него в Москве.

– Он очень восхищался ею и все, знаешь, эдак подпрыгивал петухом вокруг нее...

Впереди засмеялись, нестройно прокричали ура; из ворот дома вышла группа людей, и мягкий баритон запел:

Царь, подобно Муцию...

Муцию Сцеволе,

– довольно стройно дополнил хор и пропел:

Дал нам конституцию...По собственной воле.

– А – для чего? – спросил баритон, – хор ответил:

Для того, чтобы народДружно двинулся вперед!

– Славно поют, – сказала Дуняша, замедляя шаг.

Власть свою убавил,

– запел баритон, – хор подхватил:

Не пищите только!А себе оставилМоно-монопольку.

– А – д-для чего? – снова спросил баритон, – хор ответил:

Пусть великий наш народСвой последний грош пропьет!

– Ой, как интересны – тихонько вскричала Дуняша, замедляя шаг, а баритон снова запевал:

По этому случаю

Наши алкоголики

– продолжал хор:

Соберутся кучею,Сядут все за столики.

– А – зачем?

Чтобы выпить за народ,За святой девиз «вперед!»

Дуняша смеялась. Люди тесно шли по панели, впереди шагал высокий студент в бараньей шапке, рядом с ним приплясывал, прыгал мячиком толстенький маленький человечек; когда он поравнялся с Дуняшей и Климом, он запел козлиным голосом, дергая пальцами свой кадык:

Любви все возрасты покорны...

Несколько мужских и женских голосов сразу начали кричать:

– Уймите его!

– Мишка, не скандаль!

– Что за безобразие!

А толстенькая девица в шапочке на курчавых волосах радостно и даже как будто с испугом объявила:

– Господа, это – Стрешнева, честное слово! Высокий студент, сняв шапку, извинялся:

– Это – хороший малый, вы его простите... Хороший малый лежал вверх носом у ног Дуняши, колотил себя руками в грудь и бормотал:

– Так сражен Михаиле Крылов собственным негодяйством.

Барышни предлагали Дуняше проводить ее, – она, ласково посмеиваясь, отказывалась; девушка, с длинной и толстой косой, крикнула:

– Граждане! Предлагаю поумнеть! Дуняша, выскользнув из кольца молодежи, увлекая за собою Клима, оглядываясь, радостно говорила:

– Какие милые, а? Как остроумно сказала черноглазая: – ты слышал? «Предлагаю поумнеть!»?

– Своевременное предложение, – ворчливо откликнулся Самгин.

Высокий студент снова запел:

По причине этойЛибералы наши

– дружно подхватил хор.

Песня эта напомнила Самгину пение молодежью на похоронный мотив стихов: «Долой бесправие! Да здравствует свобода!»

– Я так рада, что меня любит молодежь, – за простенькие мои песенки. Знаешь, жизнь моя была...

– Играют в революцию и сами же высмеивают ее, – пробормотал Самгин.

– Тогда мае жилось очень тяжело, но проще, чем теперь, и грусть и радость были проще.

– Не говори, простудишь горло, – посоветовал Самгин Дуняше, прислушиваясь к песне.