Жозе Эса де Кейрош - Реликвия Страница 26

Сверток с терновым венцом лежал возле меня. Костер погас, лагерь уснул в глубоком безмолвии евангельской долины. Успокоенный и довольный, я тоже закрыл глаза.

III

Часа два я крепко спал. Вдруг дымный мигающий огонь факела осветил палатку, и чей-то голос протяжно позвал меня:

— Теодорико! Теодорико! Восстань и гряди во Иерусалим!

Я в испуге сбросил одеяло. Передо мной стоял высокоученый Топсиус и при мертвенном свете свечи, мигавшей на столе среди бутылок из-под шампанского, прилаживал к сапогу железную шпору. Это он разбудил меня и теперь настойчиво торопил с отъездом.

— Вставай, Теодорико, вставай! Лошади оседланы! Завтра пасха. На рассвете мы должны быть у ворот Иерусалима.

Приглаживая волосы, я с удивлением смотрел на обычно столь хладнокровного и рассудительного доктора наук.

— Что такое, Топсиус? Почему мы должны ехать, бросив вьюки и спящий лагерь, точно беглецы?

Ученый поднял на лоб свои золотые очки, сверкавшие необычной, вдохновенной силой мысли. Белый плащ, какого я до сих пор ни разу на нем не видел, драпировал его одухотворенную худобу прямыми строгими складками наподобие римской тоги. Худощавый, медлительный, он величественно развел руки и сказал, почти не шевеля губами, словно изваянными в классическом мраморе:

— Дон Рапозо! День, который займется и вскоре осветит вершины Хеврона, — это пятнадцатое число месяца нисана. Во всей истории Израиля, от первого возвращения племен из вавилонского плена до второй осады храма солдатами Тита, не было другого столь знаменательного дня! Я должен ехать в Иерусалим, чтобы увидеть своими глазами, во всей пестроте и шуме жизни, эту страницу Евангелия. Мы проведем святую пасху в доме Гамалиила, друга Гиллеля, моего доброго знакомого, знатока греческой литературы, прекрасного гражданина и члена синедриона. Ему принадлежит изречение: «Если хочешь избавить себя от мук сомнения — найди учителя и подчинись его авторитету». Итак, в путь, дон Рапозо!

Так говорил мой друг, стоя прямо и важно перед моей койкой. Без возражений, как бы повинуясь высшей воле, я стал натягивать сапоги для верховой езды. Едва я успел накинуть на плечи бурнус, как Топсиус нетерпеливо повлек меня вон из палатки, не дав захватить мою севильскую наваху и часы, которые я по ночам на всякий случай засовывал под подушку. Чадила свеча; тускло мерцал ее красноватый огонек…

Было около полуночи. Где-то лаяли собаки, но лай их звучал мягко, приглушенно, словно доносился из-за цветущих изгородей и хуторов. Свежий, ласкающий воздух был напоен ароматом садовых роз и апельсинового цвета. Звезды сияли на небосводе удивительно ярко, и над вершиной горы Нево чудная белая звезда смотрела на меня и взволнованно мерцала, словно силясь разорвать узы немоты и открыть моей душе какую-то великую тайну.

Длинногривые кобылицы стояли смирно в ожидании седоков. Пока Топсиус поудобнее прилаживал стремена, я вскочил в седло и в тот же миг, взглянув в направлении Елисеева источника, увидел дивную картину; дрожь ужаса и восторга пробежала по моей спине.

В сиянии алмазных сирийских звезд передо мной высились стены какого-то нового города! Смутно белели фронтоны храмов, полускрытые листвой священных рощ; над далекими холмами перекинулись четкие, легкие арки акведука… На вышке какой-то башни ярко горел огонь, ниже сверкали острия копий; передвигался вооруженный отряд; протяжный звук букцины долго замирал во мраке… Под защитой бастионов спала среди пальм тихая деревня.

Топсиус уже сидел в седле, ухватившись за гриву своей лошади.

— Что это там… белое? — спросил я, едва дыша.

Он спокойно ответил:

— Иерихон.

И взял с места в галоп. Не помню, долго ли я ехал, онемев от изумления, вслед за славным летописцем Иродов; мы скакали по прямой дороге, вымощенной черными базальтовыми плитами. Куда девалась неровная тропа, кое-как протоптанная среди белесых известняков, по которой мы спускались в Ханаанскую долину мимо холмов с чахлыми, редкими кустарниками, похожими в ярком свете дня на пятна плесени, выступившие на неопрятном старческом теле! Все стало другим — и вид утесов, и аромат нагретой земли, и даже мерцание звезд… Что за перемена совершилась во мне или что изменилось во вселенной? Время от времени подковы выбивали острую искру, а Топсиус скакал все дальше и дальше, схватившись за гриву, и полы его белого плаща вились за спиной, как знамена.

Вдруг он круто остановился возле квадратного строения, укрытого деревьями и погруженного в сон и безмолвие; над коньком крыши сидел на шесте вырезанный из жести журавль. У ворот догорал костер; я соскочил с коня и помешал головешки. Вспыхнуло пламя и на мгновение осветило дом: я понял, что это древний постоялый двор на краю древней дороги. Пониже журавля, над узкой, утыканной гвоздями дверью, чернела на белой каменной доске надпись по-латыни: «Ad Gruem Maiorem»[10]. А сбоку, занимая часть фасада, разместилась другая надпись, грубо выдолбленная в камне. Я с трудом разобрал ее смысл: Аполлон дарует гостям доброе здоровье, а Септиманус, трактирщик, обещает им ласковый прием, живительную ванну, крепкие вина Кампаньи, свежие плоды Энгадди и все удобства, как принято в Риме…

Я недоверчиво прошептал:

— Как принято в Риме!..

В какое странное место я заехал? Что за люди, непохожие на меня, одетые в странную одежду, говорящие на странном языке, пьют здесь под защитой чуждых мне богов вино из амфор времен Горация?

Но Топсиус поскакал дальше, длинный и призрачный во мраке ночи. Кончилась вымощенная звонким базальтом дорога; мы поднимались шагом по крутой тропе, проложенной среди скал; камни гремели и перекатывались под подковами лошадей, точно в русле ручья, высохшего от летнего зноя. Многознающий доктор, подпрыгивая в седле, проклинал синедрион и тупость еврейского закона, который упорно противился любому культурному начинанию проконсула… Фарисей со злобной подозрительностью покосился на римский акведук, дающий ему воду, на римскую дорогу, ведущую в город, на римскую терму, избавляющую его от чесотки…

— Проклятье фарисею…

Кутаясь в бурнус, я сонно отозвался, припомнив евангельское проклятие:

— Фарисеи, гробы повапленные… Да падет проклятие на ваши головы!

Был тот немой предрассветный час, когда волки спускаются с гор на водопой. Я закрыл глаза; звезды начинали бледнеть.

По воле вседержителя недолги теплые ночи нисана, когда в Иерусалиме положено вкушать белого пасхального агнца; вскоре свет зари забрезжил в той стороне неба, где лежит страна моавитян. Я проснулся. На холме уже блеяли стада. В утреннем воздухе пахло розмарином.

Тут я заметил какого-то странного, дикого на вид человека; одетый в овечью шкуру, он брел над нами по каменистому хребту, тянувшемуся вдоль дороги. При виде его на память приходил пророк Илия и все яростные тирады Писания; его голая грудь и ноги были словно высечены из красного граната; среди спутанных жестких косм, падавших на лицо и сливавшихся с лохматой бородой, словно в диких зарослях, сверкали безумные глаза… Он нас заметил и тотчас же, потрясая рукавами, закричал; словно камни, посыпались на нас все проклятия неба! Он обзывал нас язычниками, собаками, он вопил: «Будь проклята та, что носила тебя в своей утробе! Да иссохнут сосцы, питавшие тебя!» Эти вопли обрушились на нас с вершины утеса, полные ненависти и грозных пророчеств. Лошади не могли идти быстрее по узкой тропе. Топсиус только поплотней запахнул плащ, словно защищаясь от града; но я не на шутку рассердился и обругал старика пьяницей и всякими другими словами. Глаза его загорелись дикой злобой; черный провал рта искривился; брызжа пеной, он принялся с новой силой изрыгать вопли разъяренного благочестия.

Миновав наконец ущелье, тропа снова вывела нас к мощеной римской дороге на Сихем; мы перешли на спокойную рысь и с облегчением вздохнули, вновь очутившись в мире цивилизации, милосердия, гуманности и закона. Повсюду блестели водоемы; на холмах высились недавно отстроенные крепости; священные камни отмечали границы полей. На гумнах волы с венком анемонов на рогах топтали снопы пасхального урожая; в садах, где уже распустились листья смоковниц, в беленных известкой вышках сидели рабы и с песней помахивали прутьями, отгоняя птиц. Изредка мы видели и граждан страны: один стоял у ограды своего дома, другой на берегу оросительной канавы; глаза его были опущены, на голову закинута пола плаща — он бормотал священную молитву «Шма». Гончар, гнавший по дороге осла с грузом глиняных горшков, крикнул нам: «Благословенны вас родившие! Пошли вам бог счастливой пасхи!» Прокаженный, который отдыхал в тени маслин, спросил, стеная и показывая свои язвы, не знаем ли мы, как найти в Иерусалиме равви, исцеляющего недужных, и где надо искать баразовый корень.