Элиза Ожешко - Господа Помпалинские. Хам Страница 26

Вдруг генеральша резко, нервно оборотилась к своей гостье и, глядя в упор, неожиданно спросила:

— Ну, а как твой товар? Нашелся покупатель?

Легкий румянец окрасил на мгновенье уже увядающие щечки пани Джульетты. Неизвестно, что ее смутило: упоминание о «товаре» или то, что старуха захватила ее на месте преступления, когда она пожирала глазами брильянтовые подвески.

Но она быстро справилась с собой и с кокетливым недоумением спросила:

— Товар? Не понимаю вас, дорогая тетя!

— Чего тут не понимать! Хи, хи, хи! — засмеялась генеральша. — «Три красавицы дочки…» — задыхаясь от смеха, стала декламировать она, — «…три красавицы Дочки у матери были». У тебя ведь, Джульетта, тоже три красавицы дочки!

— Увы, дорогая тетя! Сильвия и Романия, к сожалению, далеко не красавицы… — потупилась пани Книксен.

— Верно, верно! Зато умницы. Значит, у тебя две умницы и одна красавица… Умниц-то ты пристроила, а красавица в девках сидит… Хи, хи, хи! Сидит ведь, ась?

Лицо пани Джульетты омрачилось.

— Увы, это так, дорогая тетя, — прошептала она. — От вас у меня нет секретов! Делиции уже двадцать три года, но еще ни разу для нее не представлялась подходящая партия. После этих злополучных событий… у нас совсем не стало приличных молодых людей! И потом — болезнь отца и скромное приданое отпугивают женихов… У меня просто сердце сжимается, как я подумаю, что такого ангела…

— Вот, вот, Джульетта, у меня как раз для твоего ангела женишок есть на примете, хи, хи, хи! Да еще какой! Все ей будут завидовать, а панны Туфелькины да Кобылковские те прямо позеленеют от зависти. Хи, хи, хи!

Джульетта Книксен просияла.

— О дорогая тетя! — воскликнула она, снова низко склонив свой гибкий, стройный стан. — Я не нахожу слов… Comment pourrai-je…[302]

— Не надо никаких слов! Никакой благодарности! А по-французски… я не понимаю! — пропищала генеральша и опять молча стала пересыпать в руках драгоценности.

— Что, сегодня очень холодно, Джульетта? — вдруг словно невзначай бросила она.

Пани Книксен вздрогнула от неожиданности, в глазах ее появился острый блеск, но голос звучал мягко, почти ласково:

— Да, очень, дорогая тетя! Но зато у вас тепло, прямо как… в раю!

В огромной, скупо отапливаемой гостиной было не теплее, чем в погребе, и гостья в своем тонком шелковом платье с непривычки дрожала, как в лихорадке.

— В раю? — повторила генеральша. — Тепло, как в раю! А ты откуда знаешь, Джульетта, тепло там или холодно? Хи, хи, хи!

Шелковые оборки и складки задрожали еще сильнее. Но гостья, как видно, умела владеть собой и, подавив раздражение, звонко рассмеялась, с неподражаемым изяществом целуя генеральше руку.

— Как я счастлива, дорогая тетя, видеть вас в таком веселом расположении духа! Но… — продолжала она, выпрямившись, — мне не терпится услышать, кто же…

— А ты любишь попугаев, Джульетта? — спросила генеральша, вертя на сморщенном пальце красивый, усыпанный рубинами браслет.

— То есть как это… дорогая тетя… je ne sais, право, я не знаю…

— А я очень! Очень люблю! Ты моего попочку видела? Умник! Красавец! Другой такой птицы на свете не сыщешь! Он разговаривает со мной, как человек! Хи, хи, хи!

— О, милое, бесценное создание! Оно скрашивает Еам жизнь, дорогая тетя… Но мне хотелось бы узнать имя…

— А какое мужское имя тебе больше всего нравится, Джульетта? — спросила старуха, играя со своей гостьей, как кошка с мышкой.

На этот раз пани Книксен вздрогнула так сильно, что даже платье зашелестело. В гостиной, где было тепло, как в раю, атмосфера начинала накаляться. Но мужественная женщина опять взяла себя в руки и, легонько проведя пальчиком по розовой царапине, со вздохом ответила:

— Когда-то я обожала имя Адам! Но с тех пор, как мой дорогой Адам пал жертвой ужасного недуга, это имя только печалит меня…

— Хи, хи, хи! — долго и пронзительно смеялась генеральша. — Твой муж — Адам! Адам! И ты любила его, Джульетта! Обожала!

— Он был для меня всем! Хотя я, как мне пришлось потом с болью убедиться, ничего для него не значила… Но, дорогая тетя, мне не терпится узнать, кого вы прочите в мужья Делиции?

Генеральша повернулась к ней и сказала, растягивая слова:

— ГР афа Цезария Помпалинского.

— Г. афа Цезария? — бледнея и краснея, пролепета-да пани Джульетта. — Сына графа Ярослава и графини Виктории?

По глазам ее было видно, что радость борется в ней с недоверием. Последнее победило, и она воскликнула:

— Вы шутите, дорогая тетя!

— И не думаю! И не думаю! — заверещала генеральша. — Этот болван сейчас в наших краях околачивается, вот я и затащу его к себе и сосватаю твоего ангела! Хи, хи, хи! Ты выгодно сбудешь свой товарец, Джульетта! Красота ценится ведь куда дороже ума!

Несказанная радость озарила лицо пани Книксен. Она была так взволнована, что даже поднесла к губам батистовый платочек, чтобы скрыть их дрожь.

— О, дорогая тетя! Вы наша благодетельница!

Генералыиа пропищала:

— Завтра я даю обед… на двадцать персон… напиши своим умницам, чтобы приехали… и его тоже приглашу… он наверняка не откажется… только пусть Де-лиция принарядится, как следует…

— Тетечка! Ангел! — шептала пани Джульетта, прильнув губами к ее руке, в которой на сей раз, к счастью, не было брошки.

— Говорят, он дурачок, мечтатель! Хочет жениться по любви! Слышишь, Джульетта? Хи! хи! хи! Помпа-линский — и вдруг мечтатель! Смотри не упусти его!

Белый лоб пани Джульетты нахмурился. Ее мысль и воображение усиленно заработали.

— А теперь, — сказала генеральша, — поезжай домой! А то твой дорогой Адам заждался тебя. А я пойду, побеседую с моим попочкой!

Пани Джульетта вскочила с кресла, и едва сдерживая судорожный смех и слезы, — такие истерические припадки всегда случались с ней в переломные моменты жизни, — еще раз приложилась к ручке «дорогой тетечки», «ангела-хранителя», «благодетельницы» и выбежала из комнаты, даже не взглянув на стол с драгоценностями. В передней, запахивая соболью шубу, она лихорадочно шептала дрожащими губами:

— Графиня Помпалинская! Графиня Помпалинская!

А на подножке поставленной на полозья кареты уже громче проговорила:

— Графиня Делиция Помпалинская, урожденная Книксен!

Когда же дверца захлопнулась и лошади взяли с места, она откинулась на подушки и громко воскликнула:

— Моя дочь — графиня Помпалинская! — и залилась счастливым смехом.

IX

В то самое время, когда Джульетта Книксен возвращалась от своей «дорогой благодетельницы» в Бело-горье, Павел, очень недолго пробыв у своих тетушек в Бобровке, подъезжал к Помпалину — имению графа Мстислава, где остановился Цезарий. У Помпалинских уже вошло в традицию, приезжая в родные края, избирать своей резиденцией Помпалин — эту столицу знатного рода. И неудивительно: такой усадьбой мог бы гордиться даже князь. Еще издали, за несколько верст, глазам путника открывались величественные серые стены этого Ватикана в миниатюре, воздвигаемого с огромным трудом и неимоверными затратами. Девять уже законченных башен и башенок подымались к небу, а ниже протянулась красивая чугунная ограда с каменными столбами, окружавшая дворы, сады и парки. Последние, правда, не успели еще вырасти, чтобы стать старинными; но этот недостаток с лихвой возмещался занятой ими площадью. Сколько квадратных моргов они занимали, трудно сказать точно, во всяком случае, немало.

У стен этого дворца, который гордо вздымался среди волнистой равнины, бричка Павла казалась крохоткой, как букашка у подножия Гималаев. Но из утробы кирпичного гиганта его сразу заметили, и не успел Павел выскочить из брички и войти в сверкающий мрамором и позолотой холл, как навстречу выбежал какой-то важный, но озабоченный и расстроенный господин. Это был графский поверенный, который вел переговоры о продаже Малевщизны с евреями-посредниками и по-купателем-иностранцем.

— Ну, слава богу! — с облегчением воскликнул он, пожимая Павлу руку. — Где вы пропадаете? Хорошо, что приехали! Без вас я просто не знаю, что делать с графом Цезарием.

— А что такое? — спросил Павел.

— Да вот все с этой продажей. Сегодня что-то мой Покупатель совсем охладел. Тянет с купчей и совершенно явно колеблется. Евреи шушукаются с таинственным видом, между ними шныряет Ицек Зельманович. Этот неспроста приехал: обязательно какую-нибудь пакость подстроит. Говорят, подсовывает вместо Малевщизны фольварк генеральши Орчинской за баснословно низкую цену. Видно, старая скряга опять решила подставить графу ножку, даже про свою скупость забыла. Но это бы еще ничего, если бы не граф Цезарий…

— А что он?

— Да что: утром мы совсем было уже по рукам ударили и купчую подписали, не хватало одной его подписи. А он, только вы за дверь, выскользнул, как вьюн, у нас из рук, и след его простыл. Я разослал людей искать его… но он как сквозь землю провалился! Только через час нашли и угадайте: где? На пасеке! Сидит себе возле ульев, а рядом старик пасечник, опершись на палку, разные басни ему рассказывает. Пришлось самому идти за ним. Привел его домой, усадил в кресло между собой и своим помощником, но пока я разыскивал графа, Ицек уже успел пробраться во дворец и нашептать что-то покупателю, и он опять закапризничал. Я опять торговаться: где уступлю, где упрусь, помощник мой к его совести взывает, говорит, что не годится идти на попятный, когда купчая уже написана. Надо сказать, что покупатель попался сговорчивый, и мы снова поладили. «Хорошо, пусть граф подписывает», — говорит он наконец. Мы с моим коллегой обрадовались, оборачиваемся, а кресло, в которое мы усадили графа, — пустое! В пылу спора мы про него забыли, и он опять удрал…