Душа Японии - Лафкадио Хирн Страница 26

расширить веру и повысить космическое чувство дает нам право предполагать, что будущие формы западных религиозных идей далеко уйдут ото всех разновидностей прошлого; западное восприятие самости выльется в нечто сродное восточному восприятию и исчезнут все мелкие метафизические представления о «личности» и «индивидуальности» как самодовлеющей реальности.

Уже всюду начинает все больше проникать научное понимание фактов наследственности; это указывает путь, по которому совершаются хотя бы некоторые из этих превращений. В будущей борьбе за разрешение великих вопросов эволюции народный ум последует за наукой по линии наименьшего сопротивления; этой линией, несомненно, будет изучение теории наследственности, потому что подлежащие изучению явления, хотя сами по себе необъяснимые, все же эмпирически знакомы всем и решают хотя бы отчасти бесчисленные старые загадки. Можно прекрасно представить себе будущую западную религиозную форму, поддерживаемую всей мощью синтетической философии; эта религиозная форма отличится от буддизма главным образом лишь большей точностью своих концепций, примет душу как некую совокупность и создаст новый спиритуалистический закон, сродный учению о Карме.

У многих против этой идеи тотчас же будет готово возражение: скажут, что такое видоизменение веры есть не что иное как внезапное подчинение и трансформация чувств в идеи.

«Мир, — говорит Герберт Спенсер, — управляется не идеями, а чувствами, которые лишь руководятся идеями».

Как примирить понятие предполагаемого изменения со всеобщим знанием о существовании религиозного чувства на Западе и с силою религиозного эмоционализма?

Если бы идеи предсуществования и представления о душе как о множественности были бы действительно противны религиозному чувству Запада, то на этот вопрос нельзя было бы дать удовлетворительного ответа. Но разве эти два воззрения уж так противоречивы?

Идея предсуществования, наверное, не противоречит западному религиозному чувству; западный ум уже к ней подготовлен. Понятие о душе как о сложности, которой предстоит разложение на составные части, может, правда, казаться немногим лучше материалистической идеи уничтожения, по крайней мере для тех, кто не в состоянии отрешиться от старых привычек мышления. Но если смотреть на этот вопрос без предвзятых мыслей, то окажется, что чувство не противится идее распадения Ego.

Бессознательно и христиане, и буддисты молятся именно об этом распадении. Кого временами не охватывало желание очистить свою природу от дурных элементов, побороть в себе наклонности к легкомыслию, к несправедливости, к недоброму вообще, вырвать с корнем низменное наследие, еще присущее высшему человеку и сковывающее его стремление к идеалу? И это пламенное желание отлучить, уничтожить, умертвить есть такая же часть психического наследия, такая же часть нашего истинного «я», как и позднейшие, более широкие способности, помогающие осуществлению наших высших идеалов.

Распадение самости не должно страшить, оно должно быть высшей целью наших стремлений. Никакая новая философия не может отнять нашей надежды на то, что лучшие элементы нашего «я», возносясь, будут искать все более возвышенного сродства, все высших и высших сочетаний, до высочайшего откровения, когда мы бесконечным провидением, погашением своего «я» узрим абсолютную реальность.

Мы знаем, что даже так называемые первоначальные субстанции развиваются, и у нас нет доказательства, чтобы что-либо могло совершенно исчезнуть. Мы существуем; это доказательство того, что мы и были, и будем. Мы пережили бесчисленные эволюции, бесчисленные миры. Мы знаем, что в космосе все — закон. Не случайность определяет сочетание, создающее планетную систему, неслучайны переживания солнца; неслучайно то, что скрыто в граните и базальте, неслучайно размножение в растительном и животном царстве. Насколько разумом можно выводить заключения из аналогий, мы видим, что космическая история каждого окончательного психического и физического соединения определена совершенно так же точно и верно, как в буддийском учении о Карме.

Для пересоздания западных религиозных форм, наука будет не единственным фактором; будет им в дальнейшем, наверное, и восточная философия. Изучение санскритского языка, пали и китайского языка, равно как и неустанные изыскания филологов во всех областях Востока, быстро знакомят Европу и Америку с грандиозными формами восточной интеллектуальной жизни. Буддизм всюду на Западе изучается с интересом, и результаты этих изучений с каждым годом яснее выступают в духовном творчестве высшей культуры. Философские школы не менее современной литературы под влиянием буддизма. Пересмотр проблемы Ego навязывается западному уму во всех областях; это мы видим не только в богатых мыслями творениях современной прозы, но и в поэзии. Идеи, невозможные еще в прошлом поколении, теперь разрушают ходячие понятия, меняют старые направления и развивают высшие чувства.

Творческое вдохновленное искусство, литература, восприявшая идею предсуществования, поведали нам новые избранные чувства, доселе неведомый пафос, изумительное углубление эмоциональной силы. Даже беллетристика говорит нам, что мы до сих пор жили как бы на одном полушарии, что наши мысли были половинчатые, что нам нужна новая вера, чтобы связать прошедшее с будущим через великую параллель настоящего и округлить наш эмоциональный мир в совершенную сферу. Уверенность в том, что самость сложна, ведет к другой уверенности, еще более твердой, что многое — едино, что жизнь — единство, что нет конечного, а есть лишь бесконечное. Это может показаться парадоксальным.

Пока мы, ослепленные гордыней, будем мнить, что самость единична, пока не разрушим вполне чувства самости и индивидуализма, мы не познаем Ego как нечто бесконечное, как истинный космос. Простое чувство подсказывает нам, что мы в прошлом уже существовали; это убеждение вкоренится в нас гораздо раньше интеллектуального убеждения, что Ego как единство лишь эгоистический самообман.

Но составная природа самости, наконец, должна признаться, хотя тайна ее останется неразгаданной. Наука гипотетически постулирует как физиологическое, так и психологическое единство; но оба постулируемые единства не поддаются математическому измерению и, по-видимому, распадаются в чистые схемы.

Химик для целей своих изысканий должен принять атом как последнее. Но действительность, символом которой является принятый атом, быть может, есть только центр силы, быть может, даже пустота, вихрь, как говорит буддизм.

«Форма есть пустота и пустота есть форма. То, что есть форма, есть пустота; а что пустота, то форма. Перцепции и концепции, название и знание — все пустота».

Как для науки, так и для буддизма космос разрешается в необъятную фантасмагорию, игру неведомых и неизмеримых сил. Но буддизм отвечает на вопросы «откуда?» и «куда?» по-своему и предсказывает в каждом большом периоде эволюции время духовного расцвета, когда воспоминание о прежних жизнях возвращается и все будущее как будто разоблачается, открывается ясновидящему оку — до глубины небес.

Наука же тут безмолвствует, но ее молчание — молчание гностиков: Сигэ — дочь глубины и матерь духа.

Но и наука, и вера пророчат нам в будущем чудесные откровения. В самое последнее время развились новые силы и чувства; музыкальное понимание, все растущие способности к математике.