Джордж Мередит - Испытание Ричарда Феверела Страница 27

Замысел сэра Остина предусматривал, что в душе его сына должны произойти известные перемены, и то, что в нем проявлялось сейчас, было близко к задуманному. Краска смущения на лице, его долгие ночные бдения, тяготение к одиночеству, его рассеянность, его задумчивый, однако отнюдь не грустный вид — все это наполняло радостью сердце отца, стремившегося предугадать каждый его шаг.

— Ведь причиной тому, — сказал он жившему в Лоберне доктору Клиффорду, выслушав медицинское заключение, заверявшее, что мальчик совершенно здоров, — ведь причиной тому его на редкость крепкий организм, у него здоровое тело, возвышенная душа; они не толкают друг друга вниз; напротив, по мере того как он мужает, то и другое стремит его к совершенству. Если к наступлению зрелости он останется чист, сохранив всю полноту заложенных у него природой сил, я действительно смогу назвать себя счастливым отцом! Но одним он все-таки будет обязан мне: тем, что в некую пору своей жизни он вкусил райское блаженство и сумел прочесть здесь, на земле, слова, начертанные Всевышним! А вот что сказать о тех мерзких существах, которых вы называете преждевременно развившимися мальчиками, обо всех этих маленьких чудовищах, доктор? Можно ли после этого удивляться, что мир стал тем, чем он есть, если их развелось так много? Ведь если им некогда оглянуться назад, на прожитую жизнь, если на их долю не достается этих светлых минут, то скажите, откуда им взять веру в невинность и доброту, как им не стать себялюбцами, исчадиями ада? А вот для моего мальчика, — тут голос баронета дрогнул и сделался тихим и задушевным, — для моего мальчика, даже если его ждет падение, это будет падение с высот, где лежат снега и воздух чист. Сомневаться насчет него не приходится. В какую бы тьму ему ни привелось погрузиться, память станет ему путеводной звездой. И свет ее не даст ему заблудиться.

Болтать о пустяках, или о поэзии, или — избрав нечто среднее между тем и другим — глубоко и проникновенно возвещать свое несогласие с общепринятым мнением с такою категоричностью, что собеседник примет это едва ли не за душевное прозрение, — это особый дар, с помощью которого маньяки, убедив прежде всего себя самих, умудряются повлиять на ближних своих, а через них одержать победу над доброй половиной всего человечества, обратив ее на благо или во зло. У сэра Остина дар этот был. Говорил он так, как будто видел перед собою истину, и так долго и упорно отстаивал свою убежденность, что тот, кто не понимал сути сказанного им, все равно проникался верой в его правоту, а тому же, кто понимал, оставалось только молчать.

«Что ж, посмотрим», — к этому сводились доводы доктора Клиффорда и других скептически настроенных людей.

До сих пор, разумеется, проводимый им опыт был увенчан удачей. Мальчик был на редкость хорошо воспитан, и храбр, и добросердечен. Он свято исполнял однажды данное слово. К тому же, хотя корабль стоял сейчас на рейде и пока еще не был испытан в открытом море буйством стихий, некий пробный путь он все же проделал и выдержал натиск бури, свидетельством чему была разыгравшаяся в Рейнеме Бейквелская комедия. Она предвещала исполнение самых высоких надежд. В самом деле, до чего жестокой должна быть судьба, до чего суровым — испытание, до чего мрачным — предназначение, чтобы испортить такую радостную весну! Впрочем, как ни радостна она была, баронет не позволял себе ни на минуту ослабить свою бдительную опеку.

— В каждом поступке, в каждой развивающейся склонности, едва ли не в каждой мысли, рожденных в пору цветения, — говорил он своим близким, — заложены семена грядущего. За растущим деревом теперь приходится непрестанно наблюдать. — И, следуя этому положению, сэр Остин действительно наблюдал. Мальчика подвергали проверке каждый вечер перед отходом ко сну; делалось это якобы для того, чтобы он отчитался в своих занятиях, на самом деле от него хотели узнать, чем обогатился за день его нравственный опыт. Ему не стоило труда отчитаться, ибо помыслы его были чисты. Всякий порыв неистовства, который замечал в нем отец, всякий взлет его не знающей удержу фантазии считались характерными чертами поры цветения. Ничто так не сужает кругозор человека мудрого, как созданная им теория. Как строго сэр Остин ни опекал мальчика и как пристально ни следил за каждым его шагом, сына своего он знал меньше, чем любой живущий у него в доме лакей. И он был не только слеп, но и глух. Адриен счел своим долгом сообщить ему, что юноша все время что-то пишет. Вместе с тем леди Блендиш в свою очередь намекала на его склонность предаваться мечтаниям. Глядевший на сына с высокой сторожевой башни Системы, сэр Остин это предвидел — так он во всяком случае утверждал. Но когда ему сообщили, что мальчик пишет стихи, известие это вызвало в его истерзанном сердце вполне обоснованную тревогу.

— Не может быть, чтобы вы не знали, — сказала леди Блендиш, — что он марает бумагу.

— Но это же совсем не то, что писать стихи, — ответил баронет. — Ни один из Феверелов никогда не писал стихов.

— Не думаю, чтобы это свидетельствовало о вырождении, — заметила леди Блендиш. — По мне, так это совсем не плохие стихи.

Лондонский френолог и профессор Оксфордского университета, с которым сэр Остин был в дружбе, рассеяли опасения баронета.

Френолог установил, что мальчик начисто лишен способности к подражанию; профессор же заверил, что не лучше у него обстоит дело и с чувством ритма, и привел несколько утешительных тому примеров, обнаруженных им в тех немногих стихотворных опытах, которые были представлены ему на рассмотрение. К тому же сэр Остин сообщил леди Блендиш, что Ричард, по счастью, сделал то, на что, как известно, ни один поэт еще не решался: собственными руками бросил свое только что созданное творение в огонь. На это леди Блендиш со вздохом сказала:

— Бедный мальчик!

Убивать любимое дитя — как это тяжело! Потребовать от юноши, находящегося в самом разгаре поры цветения, считающего себя поэтом, чтобы он уничтожил первое свое творение без всяких на то оснований (хотя думать, что для этого могут найтись какие-то основания, уже само по себе было бы издевательством), — неслыханный деспотизм; все, что успело к тому времени расцвести в сердце Ричарда, было растоптано и погибло. Его познакомили с каким-то странным человеком, который уверенными и жесткими пальцами принялся вдоль и поперек рассекать его черепную коробку и раздавил ему душу, безапелляционно объявил ему, что он животное, заставив его почувствовать себя таким вот животным! Мало того, что увяли успевшие распуститься цветы, — все существо его, казалось, вобрало в себя выросшие было вокруг побеги и ветки. И, когда потом они остались с отцом один на один (странный человек, сделав свое дело, уехал), нежно приласкав его — он это отлично умел, — сэр Остин объявил сыну, что ему хотелось бы видеть эти вот преждевременные, решительно ничего не значащие писания обращенными в пепел, и тогда последние из еще трепетавших в душе юноши лепестков сразу же облетели. Душа его оголилась. Возражать Ричард не стал. Достаточно уже было, что от него этого захотели! Он не станет медлить ни единой минуты. Попросив отца пойти с ним, он повел его к себе в комнату и там, открыв один из ящиков шифоньера, где под чистым бельем у него был тайник, о котором сэр Остин и не подозревал, наш скрытный юноша принялся вытаскивать оттуда пачку за пачкой; каждая была тщательно перевязана, надписана и пронумерована; одну за другою он швырнул их в огонь. Итак, простимся же с юным честолюбием! А вместе с ним простимся и с доверием, которое было между отцом и сыном.

ГЛАВА XIII

Магнетический возраст

Теперь наступил, — сэр Остин так это и записал, — магнетический возраст: возраст неистовых увлечений, когда услышать одно упоминание о любви становится опасным, а увидеть ее самое означает заразиться этим недугом. Все живущие в Рейнеме были на этот счет предупреждены баронетом, и мудрость его, которую все за ним признавали, подверглась жестокой переоценке, как только Люди узнали о том, к каким мерам воздействия он нашел возможным прибегнуть, распространив эти меры не только на дворецкого и экономку, но и на прочих слуг, и все это для того, чтобы сыну его нигде не случилось увидать ни малейшего проявления страсти. Говорили, что он даже рассчитал двух горничных и лакея из-за того, что, как ему доложил грузный Бенсон, они то ли поддались этому запретному чувству, то ли были близки к тому, чтобы поддаться. По этому случаю кухарка и доильщица сами попросили их рассчитать, заявив, что «не надо им никаких молодых парней, но терпеть, чтобы порядочных девушек выслеживал этот старый хрыч — имея в виду грузного дворецкого — это уж чересчур для сердца истой христианки». И тут они допустили нескромность: они позволили себе вспомнить о неудачной семейной жизни самого Бенсона и намекнуть на то, что иногда люди как-никак и получают по заслугам. Соглядатайство Бенсона сделалось до того невыносимым, что Рейнем, может быть, вообще остался бы без женской прислуги, если бы в дело не вмешался Адриен, обративший внимание баронета на то, каким опасным оружием потрясает его дворецкий. Узнав об этом, сэр Остин помрачнел.